Особое внимание я уделил багровой физиономии, которую обладатель, наверное, считал загорелой, а посторонние – подвергшейся сплошному ожогу второй степени. Если бы кто-нибудь вздумал лепить его бюст, то на уши и щеки ушла бы треть всей замешенной глины, а для носа хватило бы щепоти. Волосы у этого общительного типа были по-цыгански жгуче-черными, но такими реденькими, что ширина бокового пробора приближалась к толщине указательного пальца. Портрет довершали не менее черные усики, настолько нелепые, что их хотелось оторвать к чертовой матери и подарить какому-нибудь итальянскому мафиози. Вместе с зеркальными солнцезащитными очками, в которых отражалась моя фигура, настороженно застывшая на фоне подольского пейзажа.

– Вы обознались, – сухо сообщил я, когда изучение незнакомца мне наскучило.

Брюнет отклеился от своей тачки.

– Хватит умничать, – пробурчал он.

– Меня часто об этом просят, – признался я. – Часто, но недолго и не очень настойчиво. Один такой советчик стал полным калекой – и в физическом смысле, и в моральном.

– Душман! – крикнул брюнет с обидчивой интонацией. Его позорные усики при этом встопорщились до некоторого сходства с настоящими.

Ну вот, теперь я стал душманом! Если с фамилией Бодров я еще как-то мог примириться, потому что носил ее ни много ни мало тридцать лет, то новое прозвище меня абсолютно не устраивало. Я уж собирался популярно объяснить это своему визави, когда из тонированного автомобиля на свет божий выбрался некто с обритым наголо черепом, зато при мусульманской бороде. Чалма так и просилась на его голову. А выражение лица было полно мрачной решимости, как у религиозного фанатика, поклявшегося на Коране искоренить всех неверных до десятого колена. Возможно, лютый нрав развился в этом относительно молодом человеке от неразумной привычки обряжаться во все черное. При сорокаградусной жаре ношение подобного наряда грозило полнейшей мизантропией. Попробуйте сами одеться в траур, выйти на самый солнцепек и сохранить при этом благодушное настроение. До сих пор в России это не удавалось никому, кроме Михаила д… Артаньяновича Боярского, да и тот заметно осунулся и сдал под своей мушкетерской шляпой.

– Бить? – азартно поинтересовался изнывающий от жары и злобы подмосковный душман, нацелив в меня одновременно свой заросший подбородок и указательный палец с желтым ногтем.

Он явно не был склонен к гамлетовским терзаниям. Бить или не бить? Конечно, бить! Однозначно! К его неудовольствию, команда последовала иная:

– Просто возьми этого умника под локоток и усади рядом с собой на заднее сиденье. – Зеркальные очки щекастого брюнета поймали два солнечных блика и радостно просияли. – Бить пока не надо.

Пока! Это прозвучало не слишком-то обнадеживающе.

– Что вам от меня нужно? – осведомился я, отступив на три шага назад.

Ровно столько же шагов проделал Душман, чтобы приблизиться ко мне, так что дистанция между нами сохранялась та же. Чтобы дотянуться до меня, ему потребовались бы руки длиной с хорошие грабли, а его лапищи оказались несколько короче.

– С тобой хотят поговорить, Бодров, – значительно пояснил заводила в брюках-шортах. Его щеки слегка раздулись.

– По природе я редкостный молчун и затворник, – честно признался я. – К тому же сегодня я не в настроении. Отложим беседу до лучших времен. Скажем, до полной ликвидации последствий чернобыльской катастрофы.

– Остряк? – догадался наконец мой собеседник. – Душман, возьми его. Надоело слушать, как он мелет языком!

Лоснящийся на солнце бритый череп устремился вперед.

– Стой, где стоишь, Ходжа Насреддин, – предупредил я.