Зуб на мое ворчание реагирует с видом оскорбленной невинности. Мог бы, непременно стал бы сейчас многословно доказывать, что не было ничего. Мне, дескать, померещилось.

    Ладно уж. Если даст слово вести себя прилично, сделаем вид, будто, и правда, померещилось. Не было никакой зубной боли. Моя коронка – лучшая в мире, они с зубом – идеальная пара, их союз нерушим. Они еще всем покажут, всех переживут, в том числе и меня. Меня, собственно, в первую очередь.

    Да я и не против. Обратный вариант пугает меня куда больше.

    И, если уж все так удачно сложилось с зубом, а желающих испытать судьбу на горизонте, вроде бы, не видно, можно потребовать у Маринки положенный мне кофе. С нее, согласно нашему договору, причитается три чашки в день. Сегодня я выпила только одну, а значит, смысл бытия пока для меня не утрачен.

    Выхожу в зал, на ходу нащупывая в кармане ключ от своей каморки. Ключ на месте, следовательно, дверь можно захлопнуть. Чтобы ни одна Алиса не пробралась в мою “страну чудес”. Мне, в общем, по барабану, а вот ребенка жалко: разочаруется. Ни тебе летучих мышей по углам, ни скелета в шкафу, ни змей гремучих, даже корня мандрагоры завалящего, и того у меня нет. Только несколько карточных колод, древний, как проституция, ноутбук, да потертая, трижды недоеденная молью дубленка из меха черных баранов, самая демоническая вещь в моем скромном хозяйстве. И самая тяжелая.

    Пять часов пополудни, но в кафе почти пусто. Такой уж удивительный день понедельник. Вечер понедельника – благословенное время, когда пусто даже в московских кофейнях. Словно бы начало рабочей недели убивает в людях способность передвигаться, и они лежат в своих офисах, пережидают понедельничный паралич, молчаливые, неприкаянные, лишь зубами клацают жалобно, предвкушая маленькие радости грядущего вторника.

    Зато Марина мне рада. Скучно ей, а тут все же развлечение. Подбираю долгополую “форменную” юбку, взбираюсь на табурет у стойки.

    – Маринушка, – говорю, – спасай меня немедленно.

    – Да как же тебя спасти, душа пропащая? – смеется.

    – Сама знаешь. Как всегда.

    Кивает, гремит посудой. Три минуты спустя я получаю чашку эспрессо, кусок тростникового сахара, салфетку и пепельницу. Марина, пригорюнившись, разглядывает мою скорбную рожу.

    – Неприятная была дамочка? – спрашивает.

    – Да нет, ничего. Зуб у меня разболелся, – жалуюсь. – В самом начале, представляешь?

    Она молча сует мне под нос початую пачку пенталгина. Мотаю головой:

    – Спасибо, уже не нужно. Ты прекрасная, Маринушка. Все прошло.

    – Ну, слава богу… – вздыхает. – Это что ж ты ей нагадала, с больным-то зубом? Конец света? Пожар? Потоп? Новый дефолт?

    – Обойдешься. Просто муж к ней не вернется. Но это и без карт было понятно, к таким не возвращаются… И, потом, она просто поговорить хотела. Как начала рассказывать, не остановишь. Ей, наверное, больше не с кем поболтать.

    – Всем не с кем, – кивает Марина. – Ну, почти всем. Мне вот с тобой повезло.

    И то верно.

    Мне, впрочем, тоже с нею повезло. Еще как.

    Марина хорошая. Ей, насколько мне известно, сильно за пятьдесят, она не закрашивает седину, не следит за фигурой и не терзает лицо кремами от морщин, но называть ее по имени-отчеству кажется мне нелепостью: Марина, и Марина.