– Опять ты за свое, не желаю слушать твоих рассуждений! – рявкнул дед, но на этом разговор о политике как‑то сразу прекратился – появилась Аннабел в шелковом с бледно‑голубыми разводами платье. Казалось, она только что сошла с какого‑нибудь известного полотна. И в самом деле, она была удивительно хороша: огромные голубые глаза, прелестное фарфоровое личико в ореоле золотых волос. Естественно, Харкорт был сражен наповал. Один только раз он оторвал от нее восхищенный взгляд и укоризненно посмотрел на Одри, когда они шли в столовую:

– Надеюсь, ты шутила, говоря о Рузвельте?

– Ничуть. Америка никогда еще не была в таком катастрофическом положении, и довел ее до этого Гувер. – Одри говорила спокойно и убежденно, спорить с ней было очень трудно, и Аннабел, устремив на сестру молящий взор, взяла Харкорта под руку.

– Неужели вы будете весь вечер спорить о политике? Какой кошмар! – Большие голубые глаза Аннабел были по‑детски наивны.

– Нет, радость моя, обещаю тебе.

Одри засмеялась, дед спрятал усмешку в усы. Одри умирала от желания узнать, что говорили по поводу выдвижения Рузвельта в дедушкином клубе. Конечно, почти все его члены республиканцы, но это не важно, ведь разговоры мужчин несравненно интереснее дамской болтовни. Впрочем, это не относится к таким, как Харкорт, который никогда не говорил на серьезные темы с женщинами. Одри было безумно утомительно весь вечер улыбаться и поддерживать светскую беседу ни о чем, а вот Аннабел радостно щебетала. Когда гость ушел, Одри чувствовала себя точно выжатый лимон. Счастливая Аннабел взлетела по лестнице наверх, Одри поднялась, держа дедушку под руку. Он шел медленно, опираясь на палку. Какой он красивый, какой величественный! Найти бы ей когда‑нибудь мужа, который был бы похож на него. Судя по фотографиям, он был очень хорош в молодости, всегда безупречно элегантен, а какой острый ум, какие оригинальные суждения! С таким человеком ей было бы очень легко. Пусть даже не легко, но она прожила бы с ним всю жизнь и была бы счастлива. Теперь Одри с дедом остались одни.

– Скажи, Од, ты ни о чем не жалеешь?

Как странно, что он задал ей этот вопрос. Да еще голос его почему‑то так ласков и нежен, притворной резкости и ворчливого недовольства, за которыми он вечно прячется, как не бывало. Ему хотелось знать, что у нее на душе, хотелось убедиться ради собственного спокойствия, что она не страдает, отказавшись от Харкорта.

– Дедушка, о чем мне жалеть, голубчик? – Она с детства его так не называла, но сейчас ласковое обращение само сорвалось с языка.

– Да о нем, о молодом Уэстербруке. Ты ведь сама могла за него выйти. – Он говорил вполголоса, не желая, чтобы кто‑нибудь его услышал. – Он ведь сначала за тобой ухаживал, и потом… ты старше, ты была бы прекрасной женой, не то что она… нет, я не хочу сказать о ней ничего дурного, просто она еще ребенок…

Ну вот, и дед ее не понимает. Одри с нежностью улыбнулась ему, растроганная его заботой.

– Я еще не готова к замужеству. К тому же он не герой моего романа. – И она опять улыбнулась.

– Как это не готова? – Дед остановился в темном коридоре и всей тяжестью оперся на трость. Он очень устал, но разговор был слишком важный. Одри вздохнула, ища ответа.

– Не знаю… но в жизни столько интересного, и я непременно должна повидать мир.

– Что ты хочешь повидать в мире? – Ее слова встревожили старого Рисколла. Он уже слышал их когда‑то, а потом потерял сына. – Ты, кажется, затеваешь какую‑то глупость?

– Нет, нет, дедушка, голубчик. – Успокоить его, любой ценой успокоить, она просто обязана это сделать, ведь он уже стар. – Я сама не знаю, чего хочу.