|
Она делает преглупые вещи, например, стирая пыль в моих комнатах, учиняет страшный беспорядок. Пепельницы, которым надлежит стоять на письменном столе, тупо выстраивает рядком на каминной полке. Подносик для перьев ухитряется запрятать среди книг на пюпитре, вместо того чтобы поставить рядом с чернильницей. Перчатки с идиотическим упорством каждый день аккуратно раскладывает на полупустой книжной полке, и мне приходится перекладывать их на низкий столик у двери. Кресло задвигает между камином и лампой так, что сидеть в нем крайне неудобно. А как неровно стелет скатерть с изображением Тринити-Холла! При взгляде на него мне начинает казаться, что галстук у меня съехал набок, а сюртук застегнут не на ту пуговицу. Она доводит меня до белого каления. Даже самая ее безответность и кротость раздражают меня. Так бы и запустил в нее чернильницей — пусть хоть какое-то выражение мелькнет в ее рыбьих глазах и что-нибудь вроде жалобного писка сорвется с бледных губ. Бог мой! Что за мысли! Какая жестокость! Ну, не глупо ли? У меня такое странное чувство, будто эти слова, эти выражения не из моего лексикона, будто кто-то нашептал их мне на ухо — настолько несвойственны они мне.
Октября 30. Вот уже месяц, как я здесь обосновался. Видимо, это жилище мне не благоприятствует. Головные боли участились и усилились, а расстроенные нервы являют собою постоянный источник дурного самочувствия и раздражительности. Я невзлюбил миссис Монсон, и, уверен, она платит мне тем же. Довольно часто у меня почему-то возникает ощущение, что в доме происходит нечто такое, о чем я и представления не имею и что хозяйка старательно от меня скрывает. Сегодня ее сын ночевал здесь, и утром, стоя у окна, я видел, как он выходит. Он посмотрел наверх и поймал мой взгляд. Эдакий грубый, неуклюжий мужлан, и рожа отвратительная. Да еще, увидев, что я на него смотрю, позволил себе издевательски ухмыльнуться. Так мне показалось, по крайней мере. Видимо, я становлюсь слишком чувствителен ко всяким пустякам. Полагаю, причиной тому расстроенные нервы. Сегодня после обеда, когда сидел по обыкновению в читальном зале Британского музея, вдруг заметил, что несколько человек, глядя поверх книг, внимательно следят за каждым моим движением. Стоило мне поднять глаза, как я ловил на себе их взгляды. Это показалось мне столь невыносимым, что я решил уйти из библиотеки ранее обыкновенного. Подойдя к двери, я оглянулся и увидел, что все головы повернулись в мою сторону. Это чрезвычайно меня расстроило, хотя, наверное, глупо принимать близко к сердцу такие пустяки. Когда я здоров, они меня совсем не трогают. Надобно чаще ходить на прогулки. В последнее время я почти вовсе от них отказался.
Ноября 2. Совершенное безмолвие этого дома начинает удручать меня. Мне бы хотелось, чтобы наверху кто-нибудь поселился. А так ничьих шагов не слышно у меня над головой, никто не пройдет мимо моей двери, никто не поднимется по лестнице, ведущей наверх. Любопытно бы поглядеть, что там в этих верхних комнатах… Я так одинок, мне не с кем словом перемолвиться. Я заброшен в этот глухой угол и всеми забыт… Однажды поймал себя на том, что вглядываюсь в высокие, рассеченные трещинами зеркала, силясь разглядеть в их глубине солнечный луч, пляшущий в листве яблонь. Но теперь там толпятся лишь таинственные тени, и я спешу отвернуться. Весь день сегодня темно и безветренно. Пришла пора густых туманов. По утрам читать приходится с настольной лампой. Повозки сегодня не слышно, и, право, мне не хватает ее жизнерадостного громыхания. Нынешним хмурым безмолвным утром я, наверное, был бы рад ему. Ведь это привычный, повседневный шум — не то что некоторые другие звуки, которыми полнится этот заброшенный дом в конце тупика. Ни разу не видел здесь полисмена, да и почтальон вечно спешит прочь, никогда ни на минуту не замешкается. 10 часов вечера. Сейчас, когда я пишу свой дневник, мне слышно только слабое невнятное бормотание большого города и тяжкие вздохи ветра. |
