С этими словами он словно невзначай положил ладонь на рукоять торчавшего у него за поясом пистолета. Другой рукой он достал из кармана массивные золотые часы, подаренные ему, по слухам, самим Мюратом, и демонстративно засек по ним время.

- Учтите, сударь, - процедил взбешенный Огинский, - что я испытываю сильнейшее желание пристрелить вас прямо на месте, и только уважение к маршалу Мюрату удерживает меня от приведения этого намерения в исполнение.

- Это те самые слова, сударь, которые я хотел и не решался адресовать вам, - ответил Лакассань. - Мы с вами делаем общее дело, нам не следует ссориться. Кроме того, ссора отнимает у вас время, которое, по вашим словам, столь необходимо вам для размышлений.

- К черту размышления! - раздраженно воскликнул пан Кшиштоф, поняв, что отсидеться в овраге не удастся. - В седла, господа!

Он раздраженно распихал по карманам свои курительные принадлежности и вскочил в седло. Кавалеристы, одетые в русскую гусарскую форму, последовали его примеру. Пан Кшиштоф разобрал поводья и махнул рукой, давая сигнал к выступлению. В новеньком, хотя и успевшем уже покрыться пылью и копотью офицерском мундире, в лихо сдвинутом набекрень кивере и с большой саблей у бедра пан Кшиштоф выглядел весьма внушительно и даже воинственно, хотя никакой воинственности он в данный момент не испытывал. Он испытывал цепенящий ужас перед тем, что ему предстояло сделать, и лишь еще больший ужас, внушаемый ему Лакассанем, мешал пану Кшиштофу сию же секунду задать стрекача с поля боя. Изо всех сил стиснув зубы, чтобы они не стучали, Огинский рванул поводья, заставив коня повернуться к выезду из оврага.

Выбравшись наверх, маленький отряд неторопливой рысью двинулся по взрытому пушечными ядрами, густо усеянному трупами людей и животных полю, направляясь к ближайшему месту, где бой кипел с особенной яростью. Мимо них на рысях прошла русская кавалерия; через какое-то время они встретили группу раненых пехотинцев, которые, поддерживая друг друга, направлялись в тыл русской армии. Судя по форме, это были гренадеры Семеновского полка, и пан Кшиштоф с некоторым трудом удержался от того, чтобы не приказать своим людям изрубить их в капусту. Его душила бессильная злоба, требовавшая выхода. Мюрату было все равно, погибнет он или нет, - так же, впрочем, как и всему белому свету. Никому из живущих на земле людей не было никакого дела до пана Кшиштофа Огинского, чья драгоценная шкура находилась теперь в прямой зависимости от капризов разряженного гасконца.

Кланяясь каждому пролетавшему над головой ядру и злобно косясь на ехавшего чуть позади и слева Лакассаня, пан Кшиштоф вел свой маленький отряд к батарее Раевского, где кипел нескончаемый страшный бой. Примерно на полпути партия Огинского была замечена французскими артиллеристами, и, раньше чем пан Кшиштоф сообразил, что происходит, выпущенное с дальней батареи ядро с явно излишней точностью шлепнулось прямиком в одного из кавалеристов, убив его наповал вместе с лошадью. Обернувшись на разразившиеся позади крики, пан Кшиштоф грязно выругался по-польски: французские пушкари, не жалея зарядов, били по своим. Надрывая глотку, он прокричал приказ рассредоточиться и, рванув повод, повернул коня за секунду до того, как ядро ударило прямиком в то место, где он только что находился.

Внутренности пана Кшиштофа сжались в ледяной комок размером с горошину. Он был, несомненно, прав, когда расценил поручение Мюрата как дьявольски изощренный способ казни. Здесь, на этом страшном поле, его ждала неминуемая смерть, и теперь Огинский лихорадочно думал только о том, как ее избежать. Сделать это было трудно, почти невозможно, поскольку рядом с ним неотлучно находился Лакассань.

Пан Кшиштоф снова обернулся. Его люди рассредоточились по полю, перестав служить завидной мишенью для артиллерии, но проклятый Лакассань, как и следовало ожидать, остался при нем. Он по-прежнему держался слева и чуть позади, продолжая сверлить спину пана Кшиштофа холодным, ничего не выражающим взглядом своих рыбьих глаз.