|
Покалеченный граф уже не мог сесть на коня, – голос конюшего дрогнул, в рассеянности он потащил обратно к колодцу бочку с водой, которую только что с огромными усилиями доволок до стойл, – а сынок его заявил, что силы, мол, неравны, и отказался идти в бой за собственный Кайсун. Но пока был жив старый Куртене, не могло такого случиться, чтобы на Эдессу напали, а навстречу врагу никто не вышел! Мой умирающий господин велел привязать себя к носилкам. И с перебитой спиной старик сгодился больше, чем его никчемный сынок. Отстоял свой Кайсун и погиб в бою, как и полагается рыцарю. – Конюший носком сапога раскидал во все стороны сено, так же, как когда то раскидывал всех врагов храбрый Жослен. – Эх, останься он жив…
Оруженосец засопел и в третий раз перевесил сбрую с одного гвоздя на другой: – Но пока скрипит ваш дряхлый и никчемный Анри, не волнуйтесь, княгиня… Констанция не выдержала, подскочила к телохранителю, сжала его заскорузлую, грязную руку: – Анри, да какой же ты дряхлый?! Вот заживет твое колено… Анри вытер заслезившиеся от пыли глаза, полез чистить конское брюхо: – Недолго осталось… Из тех, кто завоевал Утремер, в живых уж никого. Один я торчу зачем то, как последний зуб во рту нищего. В Эдессе сегодня и трехсот рыцарей не найдется. Все земли за Евфратом потеряли, а ведь когда то владения графства до Тигра доходили. – Грехи ваши вопиют, сколько людей поубивали то, – поджала губы Грануш. – Да какие у нас нынче грехи… – смущенно пошевелил мохнатыми бровями старый вояка. – Это вот нынешним как раз грехов не хватает: не готовы ни врагов убивать, ни сами умирать. Сынок Куртене, Жослен II, ничем, кроме имени, с отцом не схож. Из за него я и перешел на службу в Антиохию. Измельчало это никудышное новое поколение, на всем готовом растут, избалованные, хотят жить в одно свое удовольствие. Недаром их пуленами прозывают – жеребятами. Они такие и есть: доверчивые, глупые и слабые, как жеребята. – Кивнул на виновато моргающую Констанцию. – Посмотрим, сможете ли вы хотя бы удержать то, что вам предки в руки вложили! Многие сегодня надеются миром с проклятыми сельджуками договориться. Да спасет нас от этого Господь! Констанция тоже родилась в Утремере, а значит, и она – никуда не годный пулен! – Это татик… – кивнула она на мамушку. – Это она меня разбаловала… – Разбаловала?! – Грануш возмущенно всплеснула полными ручками: – Дитя крохотное на ночь перекрестить некому было! Слышать это почему то оказалось еще обиднее, чем быть уличенной в избалованности, и Констанция перебила Грануш: – Но я вовсе не надеюсь договориться с сельджуками… На самом деле она очень боялась страшного и ужасного тюрка Занги, но ни за что не призналась бы в этом отважному Анри. – Сегодня и не удастся, – успокоил ее старый рыцарь. – Проклятый Имадеддин – нелегкая его побери! – становится все сильнее и теснит нас все наглее. О немилосердном сельджуке, которого Констанция представляла себе с рогами и копытами, старый слуга знал много ужасных историй: – По приказу этого сына дьявола перед едва живыми от усталости, жары и ран пленными ставили стеклянные кувшины с водой с Ермона, с еще плавающими льдинками… Констанция охватила колени руками, привалилась к мягкому боку Грануш и зачарованно, едва дыша, слушала захватывающие подробности. В жаркие летние дни она часто пила драгоценную, прозрачную, ломящую зубы и необыкновенно вкусную воду, которую специально доставляли со снежных вершин. Предложение еды или питья пленным значило, что им даруется жизнь, и Констанции хотелось, чтобы отважные рыцари смогли поскорее насытиться студеной жидкостью, несущей с собой милосердие. |
