Мы лежим на стрельбище и тренируемся в обращении с автоматическим оружием. Автоматическое означает, что у оружия нет спусковых крючков, оно управляется бионическим разъёмом в нашей правой ладони, и мы учились синхронизировать импульсы на этом разъёме с нашей глазной мускулатурой. Каким-то образом, трудно облекаемым в слова, нам удавалось просто неотрывно смотреть на кулисы, и если там появлялось нечто, позволяющее нам думать, что мы должны искрошить его в порошок, достаточно было, так сказать, одного нашего взгляда и мысли, чтобы оружие направилось в ту же точку и выстрелило. Мы достигали таким образом скорости реакции, по сравнению с которой самый легендарный герой Дикого Запада казался бы парализованной старушкой с ружьём, которое заряжается с дула.

Мы лежали в ряд, и каждая мишень, выскакивавшая перед нами, разлеталась в клочья быстрее мысли. Лео Зайнфельд лежал на своём обычном месте, с самого краю. Я лежал рядом с ним и время от времени невольно поглядывал на него, поскольку он обращался с оружием так, что на это стоило посмотреть. Он был сосредоточен на сто процентов. Его лицо озаряла почти экстатическая улыбка. Он не просто тренировался, он занимался любовью со своим оружием. Я заставил себя сконцентрироваться, но вдруг заметил, как Лео рядом со мной оцепенел, наполовину выпрямился и испуганно ловил ртом воздух, и это длилось бесконечно долго. Как будто его лёгким вдруг понадобилось больше воздуха, чем может поместиться в автоцистерне.

– Что с тобой? – спросил я.

Лео не отвечал. Он уронил оружие и схватился за грудь, ощупывая её вниз, к животу.

Я сел. Что-то здесь было не то.

– Лео! – окликнул я.

– Сердце, – прохрипел он. – Турбо-сердце. Не знаю… то ли оно взорвалось…

Я закричал, зовя на помощь. Словно сквозь вату я услышал, что остальные перестали стрелять, но мой взгляд был неотрывно устремлён на Лео, который с беспомощным, жутким стоном хватался за своё тело, перегнулся вперёд, и вдруг у него из носа хлынула кровь.

– Отключи систему! – закричал я. – Отключи эту проклятую систему, Лео!

Его голос уже превратился в страшное слизистое бульканье. Позднее я обнаружу, что с головы до ног забрызган тончайшими капельками его крови.

– Не выходит, – выдавил он из себя. – Заело. Я не могу остановить…

Его тело судорожно скрючилось и изгибалось в противоестественных корчах. Я слышал треск и скрежет, Лео кричал таким криком, какого я ещё не слышал от человека, и я вдруг понял, что внутри него ломаются кости. Мышечные усилители свихнулись и разрывали его изнутри. Кровь уже хлестала из его глаз, из ушей, прорывалась сквозь кожу на шее. Было видно, как пульсируют его жилы, разбухшие в толстые жгуты противоестественного чёрно-синего цвета.

И потом, о Боже, и потом…

Сперва вырвался кусок из его плеча, окровавленная сталь с клочьями мяса и белёсой непонятной субстанции, рвала ему рубашку и кожу, стальным ножом вскрывая грудь, потом ещё один обломок вырвался в другом направлении, поблёскивая хромом: перепачканная красным штанга, изогнутая, смятая и обломленная, гигантская шрапнель, безумный тесак, разрубающий ему руку изнутри…

Я кричал. Или это кричал он? Я не знал. Я видел, как что-то выпирает и из его брюшной стенки и ворочается, как в фильме «Чужие», и всё во мне вопило от безмерного ужаса.

Один из обломков выпер наружу сквозь его шею, и тут, наконец, этот панический ужас в глазах Лео оборвался и угас. Голова откинулась с пузыристым бульканьем. Всё было кончено. Тело поникло, лёжа в липкой, красной луже, и бешеные сечки, в которые превратились развороченные части его вышедшей из управления системы, ещё немного поскребли и поёрзали, но мы уже знали, что это всё.