— Нет, конечно, нет!

Время бургомистра было рассчитано по минутам. В передней его удержала жена, и, не расслышав, что она кричала вслед ему, он поспешно спустился с лестницы.

Молодая женщина вернулась к постели Адриана. Она с тревогой вспоминала о быстрой смерти товарищей милого мальчика, влажную руку которого держала в своей руке; она думала о Лизочке, представляла себе Питера на заседании и как бы слышала, как он поднимал свой сильный голос в защиту сопротивления до последнего фунта мяса и борьбы до последнего человека; да, она имела право стать с ним рядом, потому что знала, что она может ждать: терпеть и терпеть за свободу страны, если это будет угодно Богу, умереть за нее мученической смертью, как Якоб, Леонард и почтенный отец Питера!

Часы тревоги медленно проходили один за другим.

Когда Адриан почувствовал себя лучше, она пошла к Лизочке: бледная и безучастная, девочка, казалось, ожидала в каком-то забытьи смерти и только иногда, поднимая пальчик, проводила им по сухим губкам.

Бедная увядающая пташечка! Как крепко она приросла к сердцу Марии, каким невозможным делом казалось ей потерять малышку! С влажными от слез глазами она прижалась лбом к крепко сложенным ручкам, покоившимся в изголовье маленькой постели, и с горячей мольбой взывала к Богу, прося пощадить и спасти это дитя! Она просила его об этом не один раз, но повторяла и повторяла свою молитву, пока почти угасший взор малютки уже перестал встречаться с ее глазами, и ее ручки опустились к ней на колени. Тогда она стала думать о Питере, о заседании, о судьбе города, вспоминала слова: «Лейден спасется — спасется Голландия. Погибнет Лейден — погибнет и Голландия!»

Так проходили часы. За тяжелым днем наступили сумерки, за сумерками — вечер. Траутхен принесла ночное освещение, и в это время на лестнице послышались шаги Питера.

Это должен был быть он, но это не мог быть он: никогда не поднимался он по лестнице так медленно и так тяжело!

Но вот скрипнула дверь в кабинет.

Да, это был ее муж!

Что же могло случиться с ним, что решили горожане? С тревожным сердцем она велела Траутхен остаться с детьми, а сама пошла к мужу.

Питер сидел перед письменным столом в полной форменной одежде и со шляпой на голове. Голову он опустил на скрещенные руки около самого подсвечника.

Он ничего не видел, ничего не слышал, и, когда, наконец, Мария назвала его по имени, он вздрогнул, вскочил с места и с яростью швырнул на стол свою шляпу. Его волосы были спутаны, взор блуждал, и при слабом свете дрожащего пламени щеки казались смертельно бледными.

— Что тебе нужно? — спросил Питер резким и грубым голосом, но она не могла отвечать ему сразу, потому что тревога сковала ее язык.

Наконец она нашлась, и в вопросе, который она задала ему, слышалось глубокое беспокойство:

— Что случилось?

— Начало конца! — глухо ответил он.

— Они переголосовали вас? — воскликнула молодая женщина. — Барсдорп и другие трусы хотят начать переговоры?

Тогда он выпрямился во весь рост и проговорил громко и угрожающе:

— Придержи язык! Кто выдерживает до тех пор пока у него не умирают дети, и трупы не загораживают ему вход в собственный дом, кто много недель выносил на себе ответственность за тысячи покойников, проклятия и брань, кто больше третьей части года тщетно надеялся на спасение, кто, куда бы ни обернулся, не видит перед своими глазами ничего, кроме неслыханного, постоянно возрастающего бедствия, и тогда перестанет отталкивать спасительную руку врага…

— Тот малодушный, тот изменник, тот нарушает священную клятву, кто клялся…

— Мария! — в ярости закричал Питер и с угрозой подошел ближе к ней.