Бабушка согласно кивала.

— Да, это и вправду лучше. И нам с Машуней куда как спокойнее!

Мане с бабушкой было очень хорошо, бабуля запомнилась доброй, полной и заботливой. И Маша по-настоящему удивилась, смутилась, даже испугалась, услышав однажды от лучшей подруги Кати:

— Какая у тебя злая бабушка!

Бабушка не сделала Кате абсолютно ничего плохого: наоборот, подружку в Машином доме всегда привечали, угощали, приглашали приходить снова и снова. Просто бабушка выговорила Кате за обедом, сделала какое-то замечание — кажется, по поводу испачканной скатерти — необычно резким тоном, и в этой интонации подружка уловила искреннее нерасположение и пришла к определенным для себя выводам.

Маша надолго потерялась. Открытие противоположности мнений и несовпадения оценок оказалось слишком неприятным, а уж о том, что родные и близкие ей люди могут окружающим казаться плохими, Маша и вовсе не подозревала. Ей упорно верилось, что лишь одна она имеет право судить и осуждать домашних. Но разве никто вокруг не мог этого делать? Да запросто!

Тихий мир детства, мирный и теплый, несмотря на родительские крики, — их Маша часто старательно пропускала мимо ушей — опрокинулся одной Катиной фразой. Маня больше не приглашала к себе Катю и стала присматриваться к домашним, пытаясь оценить их другими глазами, со стороны, увидеть все плюсы и минусы, о которых она сама не догадывалась.

— Почему мне нельзя прыгать на диване? — спросила Маша отца. — У Кати дома арабская мебель, а на ней разрешают скакать прямо в туфлях, сколько хочешь.

— А кто у этой Кати родители? — поинтересовался отец.

— Маляры.

— Ну вот, а мы с матерью — простые журналисты-газетчики. Так сказать, творческая интеллигенция. Ничего не производящая и не выпускающая. Газета не в счет, это не материальная ценность. Поняла?

Маня кивнула, хотя не поняла ни на копейку. Взрослые привыкли говорить непонятным языком. Она начала пристально изучать родителей и бабушку и быстро выяснила, что все далеко не так просто, как казалось в раннем детстве. Мать и отец постоянно кричали, не сдерживаясь даже при чужих. Почему? Бабушка любила только одну Машу и свою дочку Инну, а к остальным относилась равнодушно и холодно. Возможно, именно эту холодность унаследовала и мать. Кроме того, родители слишком много, по Машиному мнению, болтались на работе, о которой дома говорили упоенно, с благоговением и придыханием, хотя уж именно дома можно было забыть, наконец, о редакции и заняться единственным ребенком.

— Мама, почитай мне про Незнайку, — робко попросила как-то Маня в тот редкий час, когда мать находилась возле, и торопливо забралась с ногами на диван поближе к матери.

Очень хотелось прижаться к маме-Инне, обнять ее, подышать ее непривычным, недомашним запахом. Просто посидеть с ней рядом, такой всегда далекой и прекрасной. Недосягаемой, умной, высокой. Маня боялась матери, преклонялась перед ней и мечтала стать похожей на нее. Но лучше всего — чтобы мама сейчас, вот прямо в эту минуту обняла Машку, стиснула крепко-крепко, даже больно, как стискивают других детей — Маня видела на улице и у подруги Кати — и почитала бы книжку… И читала бы ее Машке долго-долго, каждый вечер, потому что книга большая, толстая, как раз на много вечеров рассчитанная. А потом хорошо бы начать читать ее снова с самого начала…

— Я ненавижу Незнайку! — простонала мать. — И вообще можно запросто навсегда отупеть, если постоянно читать детские книги.

— Разве ты их часто читаешь? — простодушно удивилась Маша. — А как же тогда дети, которые читают только детские книги? Дети тоже должны все отупеть?

— Настоящая мыслюха! — засмеялся отец.