— Ну, здравствуйте, доктора, — сказал Барба Иван. — Добро пожаловать к нам!

Сделав еще шаг нам навстречу, он попытался разом забрать у нас все то, что мы тащили в руках. После недолгих препирательств нам удалось убедить его, что ему хватит и чемодана Зоры, и он быстро покатил его за собой по дорожке, выложенной камешками и обсаженной декоративным кустарником и розами. Жена Барбы Ивана, Нада, ждала в дверях и курила. Ее изрядно поредевшие волосы были совсем седыми, а по шее и обнаженным рукам ручейками цвета морской волны стекали очень заметные, выпуклые вены. Встретила она нас спокойно, расцеловала, извинилась за то, что сад выглядит несколько запущенным, затушила сигарету и повела нас в дом.

Там было тихо, тепло и очень светло, хотя уже наступил вечер. Мы оставили обувь в прихожей и босиком прошли по коридору в маленькую гостиную с голубыми подушками на стульях, с мягкой софой и огромным старым креслом, на котором давным-давно не меняли обивку. В доме явно имелся художник. К подоконнику был прислонен мольберт с незаконченным холстом, на котором кто-то весьма похоже изобразил того же черно-белого пойнтера. Пол вокруг мольберта был застлан газетами, забрызганными краской. На стенах были аккуратно развешаны акварели в рамках. Мне хватило пары минут, чтобы убедиться в том, что все они представляли собой портреты одного и того же очаровательного пса с глуповато-мечтательной мордой, которого мы видели во дворе. Окна были распахнуты настежь, вместе с жарким воздухом в дом вливалась вечерняя песнь цикад, похожая на треск электрических разрядов. Продолжая извиняться за беспорядок, Нада провела нас на кухню, а Барба Иван, воспользовавшись представившейся возможностью, завладел багажом — чемоданом Зоры, моим снаряжением, обоими нашими рюкзаками — и устремился к лестнице в дальнем конце коридора. Нада объяснила нам, где взять тарелки и стаканы, где находится хлебница, затем открыла холодильник, показала, где стоит молоко и сок, а где лежат персики и бекон, и сказала, чтобы мы брали и ели все, что угодно и когда угодно, даже кока-колу, и ни в коем случае не стеснялись.

Между кухонным окном и очередной кривовато висевшей акварелью с изображением все того же пса пристроилась жестяная клетка, в которой сидел желто-красный попугай. С того момента, как мы вошли в кухню, он то и дело подозрительно посматривал на Зору, потом не выдержал и скрипуче заорал:

— Боже мой, какое чудо!

Столь бурное проявление чувств, по всей видимости, было вызвано голыми руками и плечами Зоры, выглядевшими чрезвычайно соблазнительно.

Нада извинилась, набросила на клетку с попугаем какую-то тряпицу и пояснила:

— Уж больно он любит стихи декламировать. — Только тут мы догадались, что попугай пытался воспроизвести начальные строки одной старинной песни. — Хотя я, конечно, пыталась научить его говорить такие простые вещи, как «доброе утро» и «мне нравятся бутерброды».

Затем Нада повела нас наверх, в отведенную нам комнату. Там стояли две кушетки, застеленные голубыми ткаными покрывалами с восточным рисунком, именуемом пейслийским, в виде огурцов с завитушками, и деревянный комод со сломанными ящиками. При комнате имелся маленький закуток со старомодной ванной и унитазом со спускным устройством на цепочке. Нас тут же предупредили, что эта штуковина иногда спускает воду, а иногда нет — в зависимости от времени суток.