Благодаря этим своим качествам товарищ Самойлов стал главным в стране по винно-водочным хищениям. И где о них становилось известно — расследовать сразу его посылали, как скрижаль светлого чувства и алмазный резец нравственности и все такое прочее…

И вот однажды про завод в одной закавказской республике стало известно, будто там большие недостачи бывают, которые местным начальством покрываются за счет водопроводной воды. И что хотя вода там высшего качества, натуральный боржоми, спиртовых градусов в ней все равно не хватает, да и сероводородом припахивает. И значит, члены политбюро, когда пьют этот ихний коньяк, сильно морщатся и, выпивши, роняют производительность своего труда.

Послали товарища Самойлова расследовать это дело.

Тот, прибыв инкогнито в закавказскую республику, решил устроиться на завод рядовым сотрудником, чтобы изнутри вскрыть страшную систему хищений.

Приехал, устроился через знакомого прокурора, работает.

День работает, другой работает — скучно ему стало. Все вокруг пьют — он один не пьет, все вокруг спирт выносят — он один не выносит. Чувствует себя дураком и оттого злится.

От одиночества даже мысли у него на дамскую сторону повернулись. Приметил он себе одну бабенку. Хотел было использовать ее в двояких целях — чтобы, значит, в смысле любви попользоваться и чтоб в смысле разведданных тоже. Только смотрит: бабенка, на которую он глаз положил, вроде как в тягости, хотя при этом совершенно не замужем. Очень он по ее поводу сокрушался — женщина одинокая, смазливая, почти не пьет по своему тяжелому дамскому положению и даже коньячный спирт с завода не тибрит, несмотря на то что все вокруг тибрят как подорванные.

Очень Самойлов ей сочувствовал. Он ее под локоток из цеха до проходной водил и жаловался на свое холостое одиночество и даже намекал, что в случае чего он ребенка усыновит.

А та лишь золотым зубом ему игриво светит в ответ!

А живот у нее при этом день ото дня все пухнет. И колышется на ходу, и булькает жалобно — как будто ребенок в нем на жизненную свободу просится…

И так в Самойлове глубоко угнездилась любовь к этой мурлычистой бабенке, что стал он ее на трамвае до дому провожать. Во время поездки он ее за талию бережно поддерживал и со ступеней любовно сводил. И сильно шипел на граждан с острыми локтями, которые в неминуемой толкучке негалантно обходились с беременной дамой. И все у нее интересовался, когда выйдет ей природный срок, но она только усмехалась ему загадочно.

Вот однажды ехали они в трамвае. Давка была страшная, граждане пассажиры локтями друг другу ребра щупали, невзирая на лица, звания и степень беременности. И вот Самойлов видит, как один товарищ с зонтиком по салону протискивается и громко кричит, что он сходит, а кто не сходит, те — расступитесь в разные стороны! И при этом зонтиком очень вольготно размахивает. И, размахнувшись зонтиком, вдруг задевает нашу глубоко беременную даму. А дама, естественно, охает и руками за живот хватается, проседая в коленках. И очень кричит насчет того, что, обормоты, гады, задавили! А этот следователь, товарищ Самойлов, при этом страшно за свою Дульсинею переживает.

Только вдруг видит он — что-то на пол льется. Что-то желто-коричневое и довольно теплое. Тут товарищ Самойлов медленно валится в обморок, потому что не знает, что думать, — то ли что у его дамы воды отошли, то ли еще чего хуже. А пассажиры водителю кричат: беременную насмерть задавили, вези, сволочь, помимо маршрута прямиком в роддом!

Но, пребывая в предобморочном помрачении, товарищ Самойлов вдруг замечает, что притом, что лужа на полу становится больше, живот у беременной гражданки становится все меньше. И при этом нестерпимый коньячный запах по салону распространяется. А его дама кричит водителю, протестуя: «Не нужно мне в роддом, мне по четвертому маршруту требуется!» — и сочувствие граждан отвергает, придерживая из последних сил остатки живота.