Потом он все никак не мог уйти, хотя совсем не стоило сегодня встречаться с Гинзбургом, он все целовал ее руки, плечи, крепко сжимал ладонями обветренные щеки. И только у двери, уже стоя в пальто, вдруг охнул, испуганно заглянул в круглую, поглупевшую от счастья физиономию:

– Слушай, а ты понимаешь что-нибудь в женских проблемах? Ты умеешь предохраняться?

– Нет еще, – беззаботно ответила Ляля, – но скоро научусь.

Но учиться в тот раз не пришлось. Потому что она уже была беременна. Уже два часа или даже больше. С той самой минуты, как он застонал в ее объятьях.

* * *

Наступивший 1963 год оказался для Гинзбурга на редкость неудачным. Все началось с постыдной, какой-то водевильной истории с любимыми женщинами, – они узнали о существовании друг друга. Проще говоря, запутался с бабами, старый дурак! Главное, сам виноват, подвела унаследованная от Мирьям Моисеевны доброта и нерешительность. Первая из его возлюбленных, певица, замечательная яркая брюнетка, одним прикосновением могла свести с ума, но была немного истерична, да еще обременена ревнивым мужем. Вторая, давняя коллега, милая и одинокая учительница химии, наоборот, не слишком привлекала сексуально, но за прошедшие годы стала добрым и верным товарищем. Немыслимым казалось расстаться с любой из них, он окончательно заврался, был уличен во лжи и вскоре обнаружил себя в обидном, но заслуженном одиночестве. Друзья к тому времени тоже как-то разбрелись – у одного родился ребенок, второй тяжело запил, хороший человек Саша Одоевцев неожиданно уволился и уехал к черту на рога, в Иркутск кажется, ему предложили кафедру.

За всеми этими нескладными событиями Гинзбург немного забыл про Лялю, тем более она все время проводила дома, старательно училась и не надоедала капризами, как бывало прежде. Страсть к кулинарии прошла, что привыкшего к ее увлечениям Гинзбурга совсем не удивило, зато она перестала курить и вместо нечесаной стрижки отрастила волосы и собирала их в маленький гладкий хвостик, становясь трогательно похожей на Анну Львовну. Только с нарядами ее привычки не изменились, все мастерила себе разные хламиды из старых маминых платьев. Однажды, посмотрев на очередной мешок, совершенно скрывающий чудесную Лялькину фигурку, Гинзбург заявил:

– Всё! Восемнадцать лет, невеста можно сказать, завтра же идем и покупаем нормальное красивое платье. Как раз ко дню рождения!

– Хорошо, – безразлично согласилась Ляля, – только не завтра, а попозже. Через три месяца.

– Через три месяца? Почему? Что ты опять затеваешь?! – вдруг испугался Гинзбург. – Почему именно через три?

– Потому, – спокойно ответила Ляля.

Что, что он мог поделать?!

Он бы убил этого подлеца, задушил собственными руками, но Лялька категорически отказывалась назвать имя. На все вопросы она только отрицательно мотала головой.

– Старый приятель-хиппарь?

– Нет!

– Однокурсник?

– Нет!

– Может, какой-то насильник?

– Нет, нет, нет!

– Ляля, девочка, но ведь нельзя же так, пусть хоть придет, объяснится, это же целая новая жизнь, не игрушки какие-нибудь!

– Он ничего не знает, – тихо сказала Лялька.

Ну как, как могла она рассказать? Про это совпадение друг с другом, эту нежность в руках, губах, в словах, бессвязно осыпающих ее? И его восторг, и отчаяние. И его беспомощный отъезд ровно через месяц, в самый разгар сессии, в какую-то чужую ненужную глушь – «я не имею право ломать жизнь всем на свете, я преступник, старый и бессильный преступник».

Разве можно было рассказать? Все сразу становилось обычной банальной историей – роман студентки с женатым преподавателем.