Лова, с момента появления в этом гараже бывшая самой что ни на есть непорочной девственницей, наконец угодила в постель. Я определила это по тембру голоса. Он уже не такой чисто-колокольный, как прежде. У нее завелся ухажер. От нее самой ничего не добьешься, кроме улыбки, и говорит она только о неком «друге».

«Ах, дружба с любовью не имеет ничего общего», – говорю я.

«Почему ты так считаешь?»

«Ненависть и любовь… Они зажигаются от одного костра».

«А может, в старину было по-другому?» – спрашивает она, надевая желтую, как солнышко, резиновую перчатку.

«О, нет. Он всегда одинаково жарко пылает».

«Значит, надо бояться огня?»

«От него не убережешься. Ведь этот огонь – сама жизнь».

Кажется, она потеряла нить разговора, к тому же никак не могла отыскать вторую перчатку и задала детский вопрос:

«А ведь ты побывала в каком-то диком количестве стран, правда?»

«Другие страны – это хорошо, но только не дольше двух недель».

«А почему?»

«Ах, потому что потом начинаются сложности. К тому времени ты уже успеваешь познакомиться с людьми, и тебе начинают названивать».

«Ты… А ты часто влюблялась?»

«Не-е… Сердце – оно как антрекот: вторично поджарить уже нельзя».

«То есть, по-твоему, влюбиться можно только один раз?»

«Да, то есть, конечно, можно попробовать и вторично, но тогда будет очень жестко, не разжуешь».

«А как долго это у тебя длилось?»

«Первая любовь продлилась всю жизнь. Я до сих пор о нем думаю».

«Ну, я имела в виду, как долго вы про… пробыли вместе?»

«Мы были парой два… – я делаю паузу, чтоб отдышаться, – два дня».

«Два дня пробыли вместе – и ты о нем до сих пор думаешь?»

«Да. Любовь измеряется не в минутах, а в градусах».

130

Лекарственные боги

2009

Австарлиец зовет свое тело Бодом и варит ему по утрам по четырнадцать яиц. Я зову свое – Кошмаром и делаю для него как можно меньше. Давным-давно на заре туманной юности я тянулась ради него ко всяческим наслаждениям, а теперь расплачиваюсь за это премногими болями: во мне набухает бухло и проникает в кровь. Я чувствую, как оно просачивается из бухлового пузыря – этого старого почерневшего баллона…

Похоже, мне будет чем дальше, тем только хуже. У меня селезенка села, ребра заржавели, сердце посерело. Мои легкие – нелегкие! – похожи на сдутый надувной матрас, воздух в них уже не вкачаешь, я уже дышу ушами. Похоже, кончу я, как треска на разделочном конвейере. Единственное, что во мне цветет и крепнет – проклятая раковая опухоль, которая плавает по мне, словно цветок люпина, и производит обильные посевы: кто оплодотворяет сам себя, тех ничто не берет.

Мозги у меня все же еще не замызганы, хотя их, конечно, можно называть «больными», притом они имеют цвет горечи, будто копченая рыба, и все же мозг бурлит в этих развалинах тела как яйцо вкрутую, которое я нашла целехоньким на развалинах дома в Берлине перед самым концом войны. Это был единственный раз, когда я присвоила полный дом еды. В закутке у полуобрушенной дымовой трубы я обнаружила затем Биргитту – белокурую красавицу из Штеттина, которую война превратила в серокурую. Она схлопотала мне жилище позже тем же днем, принесшим мне кратковременную удачу и неудачу всей жизни.