Жара возрастала с каждым шагом. Здесь было лето, хотя приближалась предрождественская пора. Постепенно возрастало и количество народа на улицах. Тут не только зима была летом, тут еще и тротуар был гостиной. Женщины чистили картошку, а мужчины читали газеты, один пил кофе за столиком, другой набивал трубку, дети босиком гоняли мяч и пинали трехногого пса. А мимо проносились автомобили, автобусы, трамваи, битком набитые людьми, которые были иностранцами по рождению или происхождению, но теперь называли себя аргентинцами. На одной остановке стояли две лошади, а в переулке человек доил корову. По сравнению с этим Париж был тихим и благовоспитанным, а Буэнос-Айрес был городским механизмом, пущенным на полный ход. Никогда здесь не упала с небес ни одна бомба, и людской поток струился из порта сегодня, как и всегда: уставшие от Европы, пресытившиеся Европой, прочь от войны, от беды, с мечтой о покое и о собственных покоях в той стране Южной Америки, которая была без пяти минут Европой. В начале века Буэнос-Айрес насчитывал один миллион жителей – сейчас их без малого три. А где много народу, там жизнь бьет ключом. Как выразился один стихоплет: «Кто зевает на улице в Байресе, рискует ненароком проглотить автомобиль».

Мы остановились в дешевом пансионате на улице Tucumán; две усатые итальянки – мать и дочь – содержали его, как будто дело было на берегу Неаполитанского залива: Pensione Vesuvio. «Buongiorno signore».Они напомнили мне старую Скопидомшу с Сёльвгэде 6: за дверями начиналась другая страна. Они даже не знали, кто такой Перон, зато каждый день кланялись своему вождю, Il Duce, который все еще жил на фотографии над обеденным столом.

Папа знал 14 слов по-испански и каждое утро листал газеты в поисках работы. Primer plan был: взяться за старое и начать импортировать из Германии прищепки. Но в первое же утро город приветствовал нас семнадцатью тысячами прищепок: здесь буквально домов не было видно из-за белья на веревках, и почему-то это были одни сплошные простыни. Я по простоте душевной сначала подумала, что в Аргентине стирку устраивают по вторникам. Но прошло две недели, а все веревки все еще были сплошь увешаны постельным бельем. В конце концов я связала это с любовными стонами, которые порой доносились в открытое окно по вечерам, а порой и в полдень. Если так много заниматься любовью в такой жаре и сырости, конечно, приходится постоянно стирать белье. Эта страна мне нравилась.

Папа на всякий случай взял с собой номер телефона одного человека, которого мы встретили в Париже, – швейцарского еврея, которого нам представил посол, великий Пьетюр Бенедиктссон. Этот швейцарец был шустрый малый с буйными усами; здесь он разворачивал торговлю любопытными техническими новинками – термометрами для жареного мяса. Он уверял, что Аргентина, эта первая в мире страна по мясу, в этом отношении – прямо-таки непаханая целина. Мсье Бьёрнссон мог бы стать его представителем в Южной Америке, так что он попросил его позвонить, как только он обзаведется собственной визитной карточкой. Этот Пьеютр Бен был братом Бьяртни Бен – одного из политических противников дедушки – и настроил против него газету «Моргюнбладид» в день провозглашения республики. Но исландский посол вел себя так, как будто до Парижа вести об этом инциденте не доходили. Я часто натыкалась на такое: стоит людям выехать за кордон – и вся их мышиная возня, в которую они на родине вкладывали столько сил, немедленно забывается. Разумеется, исландцам было бы лучше без Исландии. А еще лучше было бы, если бы все народы покинули свои страны и равномерно рассредоточились по миру. Сложнее всего понимать друг друга тем, кто говорит на одном и том же языке.

В те годы Аргентина, кажется, была самой популярной страной в мире. Все рвались в «Страну серебра», хотя это была единственная в Южной Америке страна, где серебра обнаружено не было.