«Благодарю всех, кто собрался здесь в этот вечер. Эта еда пришла к нам издалека, и много рук потрудилось, чтоб она вышла хорошо. Og så får vi скир на десерт».

Старуха сопровождает последнюю фразу легкой улыбкой, ответом ей служит добродушный смех гостей. Она бодро прибавляет:

«И непременно дайте знать девушкам, если захотите еще. Там framme есть добавка!»

«Нет, уже закончилась», – подает голос Элин, стоящая посреди комнаты с серебряным подносом у бедра.

Кто-то издает короткий смешок, а хуторянин напротив меня разражается скоротечным приступом кашля, и лицо у него краснеет еще больше, становится почти фиолетовым, белки глаз пучатся, и он просовывает два пальца за ворот рубашки.

«Tak for det, Ella»,– одними глазами отвечает бабушка и еще некоторое время продолжает нахваливать банкет, а потом резко замолкает, наклоняется к дедушке и шепчет ему что-то на ухо, а потом садится. Президент вскакивает с места так быстро, что гости не успевают похлопать словам президентской супруги. Сегодня он за конферансье, но совершенно не подготовился: «Честь имею, честь имею… представить эту вел… великолепную певицу и нашу замечательную… Лоне Маргрете Банг, которая исполнит для нас две песни».

Двери открываются, и Лоне торжественно входит в столовую. Платье у нее, как и раньше, черное, а в волосах уже заметен первый снег. Пианист Ройтер входит за ней торопливым шагом и откидывает фалды фрака, садясь за рояль, стоящий в дальнем конце столовой. Этот рояль совсем недавно перевезли в президентскую резиденцию, и вокруг него разыгралась такая суета, что бабушке стало не по себе.

«Но нам в Бессастадире нужен рояль», – услышала я дедушкину реплику.

«Nåh? Skal hér være concert hver aften?»

В честь окончания войны первая песня на идише: «Du sollst nit gein.» Публика слушает с почтительной улыбкой. Я вижу, что бабушка держит пустой бокал за ножку и, слушая, не сводит с него глаз, а дедушка смотрит на пение. Последняя песня – исландская «Детки играют», совсем как в тот памятный вечер в Скагене много бед тому назад. Певица низко кланяется под бурные аплодисменты и улыбаясь удаляется. Я вижу, как раскрасневшийся от аплодисментов дедушка смотрит на бабушку, а у той, напротив, в лице ни кровинки.

Дама в боевой раскраске, сидящая за главой министерства, спрашивает соседей:

«А на каком это было языке… первая песня?»

«Это идиш, еврейский язык», – отвечает ей г-н Кнудсен.

Ее муж, с мешками под глазами и вторым подбородком, произносит:

«Да? А почему она тогда сказала, что это в честь окончания войны?»

Глава министерства пытается объяснить ему, но предприниматель, сидящий рядом со мной, вынимает инкрустированный серебром портсигар и предлагает соседям белоснежные «Лаки Страйк». Я провожаю их жадными глазами, а берет их только его жена. Он зажигает сигарету сперва ей, потом себе, а толстяк напротив меня поднимает бокал с красным вином и начинает новую дискуссию:

«Интересно, где старик раздобыл все это вино?»

«Конечно же, сделал запасы во времена автономии».

«Да, разумеется, это урожай тридцать девятого-сорокового, потому что мне сказали, что это французское вино».

«А на время войны производство вина остановилось?»

«До этого не дошло, но экспорт из Европы был практически равен нулю».

«Неужели континент действительно так сильно пострадал во время войны?»

Их слова сливаются с блестящим шелком и шифоном, пламенем свечей и длинными перчатками, пением и звоном посуды, табачным дымом и расторопной прислугой, картинами в золоченых рамах, шампанским молоком в желудке.