|
Я умышленно оделась немного под монашку: серое пальто, серая вязаная шапка и самые простые туфли. Когда солдатик несмело взял меня под руку и сказал: «Фрейлейн, а вдруг у нас с вами что-нибудь получится» – самый дурацкий способ знакомиться с девушкой, – я ответила точно так же глупо: «Может, и получится» – и пригласила солдатика к себе. Его невзрачный вид поначалу испугал меня: он был маловат ростом, какой-то весь съежившийся, форма сидела на нем так плохо, что я подумала, не горбатый ли он. Нет, горба не оказалось. Потом я даже удивилась, когда увидела, что кожа у него не такая, как на лице, а белая, совсем детская и нежная, как и его руки, а взгляд его не был просящим. И вот он должен был стать моим супругом; ведь я решила, что выйду замуж за того, кто заговорит со мной и кого я позову к себе. На лестнице, в темноте, он погладил мои ноги, снизу вверх, осторожно, даже с нежностью, и я не сочла это неприличным – ну словно он руками хотел ощупать то, что не увидел глазами. Ведь мы наткнулись друг на друга чуть ли не вслепую. Теперь я видела его всего, а он – меня; я утешалась тем, что его невзрачность уравновешивается убожеством моей конуры: старая деревянная кровать, тренога с тазом, столик размером чуть больше стула.
Я не стыдилась распятия на стене и дешевой гравюры с изображением богоматери, перед которой стояла свеча в шатком латунном подсвечнике; изредка я зажигала ее, когда молилась. На гвоздях, вбитых в стену, висели несколько платьев, у меня был даже халат в красно-белую полоску – я им очень гордилась. Под кроватью чемодан, на столике электроплитка со спиралью, которая часто ломалась; всякий раз приходилось ждать, пока она остынет, потом сплетать порванные концы и запихивать обратно в канавки. Еле дождешься, пока сваришь чашку бульона или подогреешь цветочный чай. Из-за постоянных обрывов спираль стала короче и часто выскакивала из канавки. Единственной красивой вещью в моей каморке был маленький ларец вишневого дерева, который мне подарил отец к окончанию школы, покрытый белым лаком и разрисованный розами и маргаритками. В нем я хранила бульонные кубики, соль, хлеб, сушеную ромашку и свои драгоценности – янтарные бусы, подаренные мне к первому причастию, и браслет из поддельного жемчуга. Он стоял и все это разглядывал, потом мы разглядывали друг друга – долго, очень долго и проникновенно,, он понял, что я не легкомысленная девица, а я поняла, что проживу с ним всю жизнь. В наступившей тишине несколько раз скрипнули ступеньки, чуть спружинили под шагами пересохшие деревянные половицы в прихожей, дверь открылась и закрылась, это была Хильда – она опять кого-то привела. В большой комнате окнами во двор жил инвалид, передвигавшийся с костылем; когда он шел через прихожую, половицы под его тяжестью прогибались. Пока я смотрела на Германа, морщины на его старообразном лице разгладились от радости, он больше не казался мне невзрачным. Я увидела, что ему не больше двадцати лет. Волосы густые, прямые, белокурые. Его взгляд меня не смущал. Хильда мне постоянно говорила: «Ты очень симпатичная, просто загляденье». Я только боялась, что он будет неловким, когда произойдет то, что должно произойти. Ботинки у него были высшего сорта – таких дорогих у нас в магазине не было. Под невзрачными форменными брюками они выглядели почти элегантно. Мне хотелось, чтобы он начал до того, как я потеряю терпение. Я слишком много думала о том миге, когда придется отбросить последний, самый последний стыд, и я отбросила его. Лицо Германа теперь совершенно разгладилось, он двинулся ко мне, протянул руки и обхватил меня не за бедра, чего я опасалась, а обнял за плечи, прижал к себе, и я радостно вздохнула, когда страх улетучился. Радость осталась, и он остался самым лучшим. А Хильда… ее я встретила, когда нам обеим было за сорок и Герман уже давно занимался политикой. В тот день на каком-то празднике он откупоривал пивную бочку, и тут из толпы ко мне подошла Хильда, я даже не сразу ее узнала: этакая пухленькая веселая брюнетка. |
