|
Миссис Тачит была превосходно осведомлена обо всем, что касалось ее владений, и не слишком интересовалась тем, что творится во владениях соседей. И все же мало‑помалу в душе Изабеллы зарождалось скрытое чувство жалости к тетке: было что‑то унылое в существовании женщины, чья натура располагала столь ограниченной открытой поверхностью, оставляла так мало места для приумножения человеческих привязанностей. Ничто нежное, ничто ласковое – будь то занесенное ветром семя цветка или старый добрый мох – не могло тут укрепиться. Другими словами, ее наружная, обращенная к людям грань была не шире бритвенного лезвия. И все‑таки Изабелла имела основание полагать, что с годами тетушка все чаще уступала побуждениям, отнюдь не вызванным соображениями собственного удобства, – значительно чаще, чем сама в том признавалась. Она научилась жертвовать последовательностью во имя соображений более низменного порядка, если извинением тому служили особые обстоятельства. Она отправилась во Флоренцию кружным путем, только чтобы провести несколько недель со своим больным сыном, и уже этот факт свидетельствовал о ее измене обычной своей прямолинейности: прежде она твердо стояла на том, что, если Ральфу угодно ее видеть, он волен вспомнить о просторных апартаментах в палаццо Кресчентини, именуемых покоями синьорино.
– Мне хотелось бы задать вам один вопрос, – сказала Изабелла упомянутому молодому человеку день спустя после прибытия в Сан‑Ремо. – Я не раз собиралась задать его вам в письме, но у меня не хватало духу. А вот здесь, с глазу на глаз, спросить много легче. Скажите, вы знали, что ваш отец намерен оставить мне так много денег? Ральф вытянул ноги еще дальше обычного и еще упорнее вперил глаза в гладь Средиземного моря. – Какое это сейчас имеет значение, знал я или не знал? Мой отец, дорогая Изабелла, был очень упрям. – Стало быть, знали, – сказала Изабелла. – Да, он говорил мне. Мы с ним даже обсуждали какие‑то мелочи. Почему он это сделал? – быстро спросила Изабелла. – В знак признания. – Признания чего? – Того, что вы существуете и что это прекрасно. – Он чересчур меня любил, – возразила Изабелла. – Так же, как и мы все. – Если бы я думала, что это так, мне было бы очень не по себе. К счастью, я так не думаю. Я хочу, чтобы ко мне относились по справедливости – как я того стою, не лучше и не хуже. – Отлично. Но учтите, что прелестное существо как раз и стоит высоких чувств. – Я вовсе не прелестное существо. Как вы можете называть меня прелестной, когда я задаю вам такие отвратительные вопросы? Вы, верно, считаете, что я очень бестактна. – Я считаю, что вы встревожены, – сказал Ральф. – Да, встревожена. – Но чем? Она помолчала, потом сказала с жаром: – Вы думаете, хорошо, что я вдруг стала богата? Генриетта говорит, что это плохо. – Да пропади она пропадом, ваша Генриетта, – рассердился Ральф. – А вот я этому только рад. – Не для того ли ваш батюшка и завещал мне эти деньги – чтобы доставить вам удовольствие? – Я не согласен с мисс Стэкпол, – сказал Ральф, переходя на серьезный тон. – По‑моему, очень хорошо, что у вас появились средства. Изабелла внимательно посмотрела на него: – Не знаю, в какой мере вы понимаете, что хорошо для меня, и в какой мере это вас волнует. – Думаю, что понимаю, и можете быть уверены – волнует. Знаете, что для вас безусловно хорошо? Перестать мучить себя. – Вы, видимо, хотите сказать – перестать мучить вас? – А меня вы и не мучаете – тут я застрахован. |
