– Как вы думаете, она обрадуется?

– Сама девушка? Еще бы, она будет в восторге.

– Нет, нет, я говорю о миссис Озмонд.

Ральф пристально посмотрел на него.

– Она‑то какое к этому имеет отношение, мой друг?

– Самое прямое. Она очень привязана к Пэнси.

– Ваша правда… ваша правда. – Ральф с трудом поднялся. – Интересно… как далеко заведет ее привязанность к Пэнси. – Несколько секунд он стоял с помрачневшим лицом, засунув руки в карманы. – Надеюсь, вы, как говорится, вполне… вполне уверены… а черт! – оборвал он себя. – Не знаю, как и сказать это.

– Ну, кто‑кто, а вы всегда знаете, как сказать все на свете.

– Да вот, язык не поворачивается. В общем, надеюсь, вы уверены, что из всех достоинств Пэнси то, что она… она… падчерица миссис Озмонд, не самое главное?

– Боже правый, Тачит! – гневно вскричал лорд Уорбертон. – Хорошего же вы обо мне мнения!

40

Изабелла после своего замужества почти не виделась с мадам Мерль, так как эта дама подолгу отсутствовала из Рима. Раз она пробыла шесть месяцев в Англии, другой – чуть ли не всю зиму в Париже. Она без конца наносила визиты своим далеким друзьям, заставляя тем самым предположить, что впредь будет не столь верна Риму, как это было прежде. Поскольку ее прежняя верность сводилась главным образом к тому, что она нанимала квартирку в одном из самых солнечных уголков на Пинчо – квартирку, которая, как правило, пустовала, – это едва ли не наводило на мысль о постоянном отсутствии, и Изабелла склонна была одно время очень по сему поводу сокрушаться. При близком знакомстве ее первое впечатление от мадам Мерль отчасти утратило свою силу, но в сущности не изменилось: оно все так же содержало в себе немало восторженного изумления. Мадам Мерль всегда была во всеоружии, невозможно было не восхищаться особой, столь полно экипированной для светских битв. Знамя свое она несла с большой осторожностью, зато оружием ей служила отточенная сталь, и пользовалась она им с таким умением, что Изабелле все чаще виделся в ней испытанный воин. Мадам Мерль никогда не поддавалась унынию, никогда не преисполнялась отвращением, казалось, она не нуждается ни в утешении, ни в отдыхе. У нее были свои представления о жизни, когда‑то она охотно посвящала в них Изабеллу, знавшую, между прочим, и то, что за величайшим внешним самообладанием у ее наделенной столькими совершенствами приятельницы скрывается способность сильно чувствовать. Но мадам Мерль все подчинила воле: была своего рода доблесть в том, как стойко она держалась, точно ей удалось разгадать секрет, точно искусство жить – не более чем ловкий трюк, которым она овладела. Сама Изабелла, по мере того как шли годы, познала и разочарование и отвращение; бывали дни, когда ей казалось, что в мире все черным‑черно, и она с достаточной беспощадностью спрашивала себя: а собственно говоря, чего ради она продолжает жить? Раньше ею двигало воодушевление, она жила, то и дело загораясь мыслью о внезапно открывающихся возможностях, надеждой на предстоящее. Ей так привычно было в ее юные годы переходить от одного порыва восторга к другому, что между ними почти не оставалось скучных пробелов Но мадам Мерль подавила воодушевление, она уже не загоралась ничем – жила только благоразумием, только рассудком. Бывали минуты, когда Изабелла многое отдала бы за несколько уроков подобного искусства; окажись тогда ее блистательная приятельница поблизости, она непременно бы к ней воззвала. Изабелла лучше, чем когда‑либо раньше, понимала, как выгодно быть такой, как важно обрести неуязвимую поверхность, подобную серебряным латам.

Но я уже сказал, что лишь нынешней зимой, после того как недавно мы снова возобновили знакомство с нашей героиней, вышеупомянутая дама опять задержалась в Риме на долгий срок.