|
В нем сказалась вся Пэнси, это был своего рода дар, и его развитию ничто не препятствовало, поскольку Пэнси лишена была гордости, и хоть одерживала все больше и больше побед, не ставила их себе в заслугу. Миссис Озмонд редко видели без ее падчерицы, они всюду появлялись вместе. Изабелле приятно было общество Пэнси, как приятен нам подчас букетик, составленный из одних и тех же цветов. А кроме того, не забрасывать Пэнси, ни при каких обстоятельствах не забрасывать Пэнси – это правило Изабелла возвела теперь в свой священный долг. И Пэнси, судя по всему, чувствовала себя с нею счастливее, чем с кем бы то ни было, не считая отца, который не случайно являлся кумиром девочки: Гилберт Озмонд, получавший от своего отцовства утонченное удовольствие, был безмерно снисходителен к дочери. Изабелла знала, до какой степени Пэнси дорожит ее обществом и как старается ей угодить. В конце концов Пэнси пришла к выводу, что наилучший способ угодить Изабелле – не стараться ничем угодить, а просто не причинять огорчений; разумеется, это не распространялось на огорчения, существующие независимо от нее. Поэтому Пэнси была самым изобретательным образом бездеятельна и чуть ли не изощренно послушна; соглашаясь на предложения Изабеллы, она так тщательно умеряла свой восторг, что вообще становилось неясно, довольна ли она. Пэнси никогда не перебивала, не задавала праздных вопросов и, хотя для нее не было большего счастья, чем снискать одобрение, – вплоть до того, что когда ее хвалили, она бледнела, – никогда не напрашивалась на похвалы. Она просто с мечтательным видом ждала, и глаза ее благодаря этому выражению стали с годами совершенно прелестны. Когда во вторую зиму их пребывания в палаццо Рокканера Пэнси начала выезжать в свет, посещать балы, она, чтобы не утомлять миссис Озмонд поздним бдением, всегда первая предлагала ехать домой. Изабелла ценила эту жертву: она знала, как нелегко отказываться от последних танцев ее молоденькой спутнице, которая обожала это занятие и выделывала па под музыку не хуже, чем какая‑нибудь прилежная фея. Тем более что, на взгляд Пэнси, светская жизнь не имела недостатков, ей нравились даже наиболее докучные ее стороны: духота бальных залов, скука обедов, толчея при разъезде, томительное ожидание кареты. Днем в этом самом экипаже Пэнси обычно сидела рядом со своей мачехой, неподвижная, в скромно‑признательной позе; чуть наклонившись вперед, она слегка улыбалась, как будто ее первый раз в жизни взяли кататься.
В тот день, о котором идет речь, они выехали за городские ворота, потом полчаса спустя вышли из кареты и, оставив ее дожидаться на обочине, сами направились в сторону по невысокой траве Кампании, усеянной даже в зимние месяцы мелкими изящными цветочками. Пешие прогулки сделались чуть ли не повседневной привычкой Изабеллы, впрочем, она всегда любила ходить и ходила легким стремительным шагом правда, теперь уже не столь стремительным, как в те далекие времена, когда только приехала в Европу. Нельзя сказать, чтобы и Пэнси была охотницей до ходьбы, но, все равно, ей нравилось это занятие, как нравилось вообще все на свете. Она семенила рядом с женой своего отца, которая затем на обратном пути, отдавая дань вкусам падчерицы, проезжала с ней круг по саду Пинчо или по парку виллы Боргезе. Нарвав в одной из солнечных ложбинок, вдали от стен Рима, немного цветов, Изабелла, как только они добрались до палаццо Рокканера, направилась прямо к себе, чтобы поставить их сразу в воду. Она переступила порог гостиной, той, в которой обычно проводила дни, второй по счету от огромной передней, куда вела лестница и где, несмотря на все ухищрения Гилберта Озмонда, продолжала царить величественная нагота. Переступив, как я уже сказал, порог, Изабелла внезапно остановилась. Произошло это в результате некоего впечатления, хотя, строго говоря, в нем не было ничего необычного, просто Изабелла по‑новому все восприняла, а так как ступала она беззвучно, это позволило ей разглядеть представившуюся глазам сцену прежде, чем она ее прервала. |
