|
Я не вправе этого говорить, знаю, и вы не вправе меня слушать. Но вы и не слушаете; вы никогда не слушаете, вы всегда думаете о чем‑то другом. Теперь, конечно, я должен уехать, но хотя бы не без причины. Не может же служить причиной, настоящей причиной, то, о чем вы попросили меня. Я не способен составить мнение о вашем муже, – продолжал он как‑то беспорядочно перескакивая с одного на другое, – я его не понимаю, он говорит, вы обожаете друг друга. Зачем ему понадобилось мне это говорить? Какое мне до этого дело? Вот я повторил это сейчас вам, и у вас такой странный вид. Но у вас все время странный вид. Да, вам приходится что‑то скрывать. Это не мое дело… не спорю. Но я вас люблю, – сказал Каспар Гудвуд.
Вид у нее действительно был странный. Она перевела взгляд на дверь, в которую они вошли, и как бы в знак предостережения подняла веер. – Вы так хорошо вели себя; не портите же всего, – промолвила она мягко. – Меня никто не слышит. Нет, подумать только, как легко вы хотели от меня отделаться! Я люблю вас, как еще не любил никогда. – Я это знаю. Знала с той минуты, когда вы согласились ехать. – Вы ничем тут не можете помочь… нет, нет, ничем. Вы помогли бы, если бы только могли, но, к несчастью, не можете. Я имею в виду – к моему несчастью. Я ничего у вас не прошу, то есть ничего недозволенного. Я прошу вас только об одной милости: скажите мне… скажите!.. – Сказать вам – что? – Могу ли я вас жалеть? – Вам этого хотелось бы? – спросила Изабелла, снова пытаясь улыбнуться. – Жалеть вас? Еще бы! У меня по крайней мере было бы хоть какое‑то занятие. Я посвятил бы этому жизнь. Веером она закрыла лицо, но глаза ее секунду не отрывались от его глаз. – Жизнь посвящать не надо, но иногда посвящайте этому несколько минут. И она без промедления возвратилась к графине Джемини.
49
Мадам Мерль не появилась в палаццо Рокканера на том вечернем приеме, когда случились события, частично мною изложенные, и Изабелла, хотя обратила внимание на ее отсутствие, не была этим обстоятельством удивлена. Между ними произошло нечто такое, что отнюдь не усилило жажды общения, но понять это мы сможем, лишь оглянувшись назад. Как я уже упомянул, мадам Мерль возвратилась из Неаполя вскоре после отъезда лорда Уорбертона и во время первого же своего визита (который, надо отдать ей справедливость, она не замедлила нанести) первым делом спросила Изабеллу, куда девался сей знатный лорд, точно само собой разумелось, что дорогая ее приятельница должна быть за него в ответе. – Прошу вас, не будем о нем говорить, – сказала Изабелла. – Мы и без того слишком много о нем за последнее время наслышались. Мадам Мерль как бы в знак протеста склонила голову набок и улыбнулась левым уголком рта. – Кто наслышался, а кто нет; не забывайте, я была не здесь, а в Неаполе. Я рассчитывала, что, вернувшись, застану его и смогу поздравить Пэнси. – Пэнси вы поздравить можете – правда, не с тем, что она выходит замуж за лорда Уорбертона. – Легко вам говорить! Разве вы не знаете, как я мечтала об этом браке, – возразила мадам Мерль, хотя и весьма горячо, но по‑прежнему дружелюбным тоном. Изабелла была очень взволнована, но твердо решила оставаться дружелюбной тоже. – Зачем же вы тогда уехали в Неаполь? Вам надо было задержаться здесь и следить за ходом событий. – Я слишком доверилась вам. Как вы считаете, теперь уже слишком поздно? – Спросите лучше Пэнси, – ответила Изабелла. – Я спрошу у нее, что ей сказали вы. Слова эти, пожалуй, вполне могут служить оправданием проснувшегося у Изабеллы инстинкта самозащиты, ибо она сразу же почувствовала, что гостья склонна ее осуждать. |
