– Мне нравится ваш образчик английского джентльмена, – сказала Изабелла Ральфу после отъезда лорда Уорбертона.

– Мне тоже нравится. Я искренне его люблю, – ответил Ральф. – И еще больше жалею.

– Жалеете? – искоса взглянула на него Изабелла. – По‑моему, единственный его недостаток – что его нельзя, даже чуть‑чуть, пожалеть. Он, кажется, всем владеет, все знает и всего достиг.

– Увы, с ним дело плохо.

– Плохо со здоровьем? Вы это хотите сказать?

– Нет, он здоров до неприличия. Я говорю о другом. Он из тех высокопоставленных лиц, которые полагают, что можно играть своим положением. Он не принимает себя всерьез.

– Вы хотите сказать – относится к себе с насмешкой?

– Хуже. Он считает себя наростом, плевелом.

– Возможно, так оно и есть.

– Возможно, хотя я, в сущности, придерживаюсь другого мнения. Но если это верно, то что может быть более жалким, чем человек, считающий себя плевелом – плевелом, который был кем‑то посажен и успел пустить глубокие корни, но терзается сознанием несправедливости своего существования. На его месте я держался бы величаво, как Будда. Он занимает положение, о котором можно только мечтать: огромная ответственность, огромные возможности, огромное уважение, огромное богатство, огромная власть, прирожденное право вершить дела огромной страны. Он же пребывает в полной растерянности, не зная, что ему делать с собой, со своим положением, со своей властью и вообще со всем на свете. Он жертва скептического века: веру в себя он утратил, а чем заменить ее – не знает. Когда я пытаюсь ему подсказать (потому что будь я лордом Уорбертоном, уж я знал бы, во что мне верить!), он называет меня изнеженным лицемером и, кажется, всерьез считает неисправимым филистером. Он говорит – я не понимаю, в какое время живу. Я‑то отлично понимаю, чего нельзя сказать о нем – о человеке, который не решается ни упразднить себя как помеху, ни сохранить как национальный обычай.

–. Но он вовсе не выглядит таким уж несчастным.

– Да, не выглядит. Хотя при его превосходном вкусе у него, надо полагать, часто бывает тяжело на душе. И вообще, когда о человеке с его возможностями говорят, что он не чувствует себя таким уж несчастным, этим многое сказано. К тому же, по‑моему, он все‑таки несчастен.

– А по‑моему, нет, – сказала Изабелла.

– Ну если нет, то напрасно, – возразил Ральф.

После обеда Изабелла провела час в обществе дяди, который по обыкновению расположился на лужайке с пледом на коленях и чашкой слабого чая в руках. Беседуя с племянницей, он не преминул спросить, как ей понравился их давешний гость.

Изабелла не замедлила с ответом:

– По‑моему, он – прелесть.

– Он – славный малый, – сказал мистер Тачит, – однако влюбляться в него я бы тебе не рекомендовал.

– Хорошо, дядя, я не стану. Я буду влюбляться исключительно по вашей рекомендации. К тому же, – добавила Изабелла, – мой кузен рассказал мне о нем много печального.

– Вот как? Право, не знаю, что он тебе сообщил, но не забывай, у Ральфа язык без костей.

– Он считает, что ваш славный Уорбертон то ли слишком большой радикал, то ли недостаточно большой радикал. Я так и не поняла, что из двух, – сказала Изабелла.

Мистер Тачит слегка покачал головой и поставил чашку на столик.

– И я не понимаю, – улыбнулся он. – С одной стороны, он заходит очень далеко, а с другой – вполне возможно, недостаточно далеко. Кажется, он хочет очень многое здесь упразднить, но сам, кажется, хочет остаться тем, что он есть.