– Надеюсь, не в качестве идеала?

– Разумеется, нет, – отрезала Генриетта. – Я все время боюсь, как бы она не выскочила замуж за какого‑нибудь бездушного европейца, и хочу помешать этому.

– А, понимаю! – воскликнул Ральф. – Вы хотите помешать этом} и просите меня вмешаться, женившись на ней самому?

– Вовсе нет – такое лекарство хуже болезни, потому что вы – воплощение тех бездушных европейцев, от которых я хочу спасти ее. Нет, я стремлюсь возродить в ней интерес к другому лицу – к молодому человеку, к которому она раньше очень благоволила, а теперь решила, что он ей не пара. Превосходнейший человек, к тому же ближайший мой друг, и я хочу, чтобы вы пригласили его сюда.

Ходатайство это показалось Ральфу более чем странным, и поначалу он – что вряд ли свидетельствует о бескорыстии его помыслов – не сумел принять его за чистую монету. Он заподозрил какой‑то подвох и, следовательно, был сам виноват, если не понял, что просьба, подобная просьбе мисс Стэкпол, могла быть вполне искренней. И в самом деле, когда молодая женщина просит создать возможность молодому мужчине, которого называет своим ближайшим другом, добиваться благосклонности другой женщины, свободной от привязанностей и намного красивее ее самой, не истолковать столь противоестественный поступок в дурную сторону очень нелегко. Читать между строк легче, чем разбираться в тексте, и если бы Ральф счел, что, прося пригласить американца в Гарденкорт, мисс Стэлпол хлопочет о себе самой, он проявил бы даже не пошлость, а скорее заурядность ума, но он сумел уберечься от подобной заурядности – пусть даже простительной в его обстоятельствах, – уберечься благодаря тому, что я затрудняюсь назвать иначе, как наитием. Не располагая никакими сведениями, кроме уже имевшихся, он вдруг пришел к убеждению, что было бы в высшей степени несправедливо приписывать поступкам корреспондентки «Интервьюера» какую‑нибудь корыстную цель. И это убеждение быстро укоренялось в его душе – возможно, под воздействием сияющих и невозмутимых глаз Генриетты Стэкпол. На мгновенье он принял их вызов, скрестив с ней взгляды и стараясь не щуриться – как щурился бы всякий глядящий в упор на яркий светильник.

– Как зовут этого джентльмена, о котором вы говорите?

– Мистер Каспар Гудвуд, из Бостона. Он был всегда чрезвычайно внимателен к Изабелле, предан ей всей душой. Он приехал сюда вслед за ней и сейчас находится в Лондоне. Адрес мне неизвестен, но, думаю, его можно узнать.

– Я никогда не слышал об этом джентльмене, – сказал Ральф.

– А разве вы о всех слышали? Вероятно, он тоже о вас никогда не слышал, но это еще не причина, почему ему не жениться на Изабелле.

– Однако у вас просто страсть женить людей, – чуть иронически улыбнулся Ральф. – Не далее как позавчера вы советовали мне жениться. Помните?

– Я оставила эту мысль. Вы плохо воспринимаете такие советы. В отличие от Каспара Гудвуда: он принимает их как надо, и вот это‑то мне в нем мило. Он великолепный человек и настоящий джентльмен. Изабелла это знает.

– Он очень ей нравится?

– Если нет, то нужно, чтобы понравился. Он просто бредит ею.

– И вы хотите, чтобы я пригласил его сюда, – сказал Ральф задумчиво.

– Вы проявили бы подлинное радушие.

– Каспар Гудвуд, – продолжал Ральф. – Знаменательное имя.[5]

– Дело не в имени. Если бы его звали Иезекииль Дженкинс, я говорила бы о нем так же. Он единственный из всех известных мне мужчин, которого я считаю достойным Изабеллы.