Нет ничего более волнующего, чем сбор урожая. Это праздник. Впереди – сам урожай, позади – год ожидания его, страхов перед тем, что небо будет неблагожелательным, что разговор Бога с землепашцем превратился в трагедию.

Ну как мне обойти молчанием мою бабку с ее луком-пореем… Она жила в маленьком бараке сразу за посадочной полосой аэропорта Орли. В ночном горшке она хранила удобрения. Потом поливала ими землю и выращивала отменный лук, фирменный. Сам процесс превращался в замкнутый круг: мы исторгали из себя лук, чтобы затем отправлять его в землю, чтобы питать ее нашим дерьмом, и так далее.

На земле еще водятся животные. Я обожаю выводить кур, а затем есть их. Вот свинья – совсем другое дело. К свинье нельзя привязываться. Иначе – хана! Это очень умное, очень смешное и верное, как собака, животное. Если ты начнешь выражать ей свою симпатию, все пропало: она будет следовать за тобой по пятам. Я согласен с теми, кто говорит, что человек начинает в конце концов походить на того, кого ест. Крестьяне правы. Достаточно посмотреть на колбасников, они все похожи на печенку.

Я слишком пропитался соками земли, чтобы любить город. Город напоминает холодную и сырую комнату. Город превращает меня в злого человека, страдающего клаустрофобией. Нет, самое прекрасное, чем может обладать человек, это земля. Зачем она? Чтобы бродить по ней, голова садовая!

Эпилог Письмо последнее.

Отец выбрал для своей смерти это последнее письмо. На смертном одре он выглядел человеком, который не в силах поверить, что он умер. Рот был открыт. Я не обделен силой, но мне стоило труда закрыть его. Со своим открытым ртом он и отправился на Небо. И теперь может поделиться с Лилеттой теми мыслями, которые у него накопились за пять месяцев, с тех пор как она умерла.

Удивление, потрясение в его взгляде напоминало мне точку с запятой, повисшие в воздухе. Мне думается, что он что-то увидел, уходя от нас. Я долго сидел рядом с ним посреди ночи. И внезапно увидел совсем другое лицо, возможно, из прежней или будущей жизни.

На другой день я отправился повидать Жана, винодела. Люди останавливали меня на улицах Буживаля, чтобы поздравить: накануне меня наградили орденом.

– Поздравляю, Жерар! Вот здорово!

– Спасибо, конечно. Сегодня ночью у меня умер отец.

– Ну, знаешь… так быстро…

И это повторялось раз десять. Я не успевал сыграть переживание. Я не был взволнован, я был потрясен, черт побери! В конце концов я стал смеяться.

Я с удовольствием выпил рюмочку с Жаном. Его дочь Катрин была с нами. Она сходила за ветчиной. Из холодильника я достал здоровенный кусок постного мяса. Я позвонил Жану Карме. Мне хотелось почувствовать себя в окружении отцов. Я достал фотографии, сделанные на церемонии в Елисейском дворце, где я рядом с виноделом Жаном. Их стали рассматривать.

По дороге домой я слегка полаялся с дамочкой, которая вышла на улицу исключительно для того, чтобы попортить людям кровь. Она утверждала, что машина моего друга скульптора Патрика мешает выезду.

– Он сейчас вернется. Пошел купить ящик вина.

– Он мешает выехать другим!

– А где эти другие? Где они? Говорю вам, он сейчас придет.

Тогда она улыбнулась. И тотчас жизнь перестала быть такой значительной. Приветливо помахала мне. Подъехав к своему дому, я остановился немного дальше, как раз напротив Альсидов. Альсид всю жизнь провел под землей, работал в канализационных люках. Он с трудом приспособился к жизни на поверхности, к жизни при свете… Он подхватил рак языка и, не переставая, стонал, жаловался, уверяя, что завтра помрет.

– Вот отец мой никогда не говорил о смерти, а помер.