Как публичный человек, Жерар Депардье непременный участник всяческих тусовок, фестивалей. Он всегда стремительно принимает решения, участвовать в них или нет, нередко совершая вылазки за пределы Франции.

В 1987 году он неожиданно приехал на Московский кинофестиваль, хотя поначалу отказывался, ссылаясь на страшную занятость. Я получил, наконец, возможность потолковать с ним. Но вначале, окруженный многочисленными поклонниками и поклонницами, он был недостижим. Его просто рвали на части. За каждым его шагом следили многочисленные журналисты. Тогда в Москву в разгар перестройки и всемирной популярности Горбачева охотно ехали многие зарубежные кино деятели. Уговаривать их не приходилось. Прекрасное было время! Среди этих гостей был и Франсис Вебер, постановщик всех трех фильмов с Депардье и Ришаром («Невезучие», «Папаши», «Беглецы»), которые с огромным успехом демонстрировались в нашей стране. Однако как всегда зрителя привлекают звезды, а не их Пигмалионы. Так вот Франсис Вебер все время был в тени и только тогда, когда Жерар обращал внимание присутствующих на него, удостаивался толики интереса к своей персоне. Он, впрочем, считал это совершенно нормальным. Мы тогда с ним очень славно поговорили, и я, помню, пожаловался, что никак не могу подобраться к Депардье. «Что ж, это я вам устрою», – сказал Вебер и сдержал слово. Когда я обратился к возвышавшемуся над толпой бородатому Жерару (он тогда снимался в роли Огюста Родена в фильме «Камилла Клодель») и сказал, что обо мне ему должен был замолвить слово Франсис Вебер, он молча кивнул и сказал: «Пойдемте». Так мы оказались в его полу люксе гостиницы «Россия». В номер все время кто-то рвался, нам с трудом удавалось разговаривать, но он сохранял полное спокойствие. Не понятно, каким образом он попросил горничную принести ему стакан чая, хотя явно не прочь был выпить что нибудь покрепче, и все время прихлебывал горячий напиток во время нашей беседы.

Я не мог оторваться от его больших золотистых кошачьих глаз, здоровенных крестьянских ручищ, которыми можно подковы гнуть и которые держали явно непривычное для них приспособление – подстаканник. Он говорил очень свободно, не избегая ответа на любые вопросы. Особенно запомнился разговор об одном из любимых им писателей – Достоевском. Жерар был в восторге от «Братьев Карамазовых».

– Кто из братьев вам ближе? – спросил я его.

– Вероятно, Алеша, с его духовностью и добротой, – ответил он. – Митя тоже. А вообще, мне иногда кажется, что я соединяю в себе и Алешу, и Ивана, и Дмитрия.

А затем пошел разговор об одном из важнейших эпизодов романа – разговоре Ивана с чертом – ведь тогда только что прогремел на Каннском фестивале, вызвавший скандал после присуждения ему Гран-при, фильм «Под солнцем сатаны» Мориса Пиала, где герой Депардье как раз столкнется с чертом. – Существует убеждение, – сказал я ему, что если ты признаешь существование черта, то значит признаешь и реальность Бога. Жерар согласно кивнул. «Да у Ивана свои отношения с чертом, – ответил он, – но более двусмысленные, чем у аббата Дониссана в фильме Пиала. Однако религиозный фанатизм автора романа (Бернаноса) внушает мне не меньший страх, чем обскурантизм Достоевского в „Записках из подполья“. Жерар заметил, что не слишком богомолен и не соблюдает обряды, но на его шее я заметил крест. Во время нашего разговора он со смехом заметил, что больше похож на русского, чем на француза:

– Посмотрите на мой нос, скулы, глаза. У меня чисто славянская внешность. Мне близка русская душа с ее вечными поисками смысла, ее силой и безмерностью чувств, безумной жаждой жизни и бессмертия.

Мне подумалось, что, наверное, ему просто хотелось сказать что-то приятное своему русскому собеседнику.