Садились приглашенные, и минуту-другую слышался лишь стук стульев, шорохи и дребезжащий смех Калинина.

Глава 20

Все за этим праздничным застольем занимало Алексея Петровича. Он не столько ел и пил, сколько вслушивался в голоса, вглядываясь в лица, пытаясь понять, один ли он тут такой, как бы с раздвоенной сущностью, один ли смотрит на все это, как на боярское застолье, собравшееся во время холеры, или другие тоже переживают одни с ним мысли и чувства?

Ведь в это же время на Украине и во многих других местах все еще голодают, Москва наводнена беженцами, беспризорными детьми, милиция устраивает на них облавы, как на диких животных, а тут, в Кремле, столы ломятся от изысканных яств и питья.

Не исключено, что кто-то тоже вглядывается сейчас в его лицо, наверняка бесстрастное — или наоборот, подобострастное, — и пытается понять то же самое: что он такое, товарищ Задонов?

Неужели власть, думал Алексей Петрович, это всегда в сущности своей нечто фальшивое и уродливое, неестественное для человеческого общества, паразитирующее на этом обществе, как паразитируют микробы на человеческом организме, и, как микробы, власть не должна превышать некую максимальную массу, иначе начнет разлагаться и гибнуть сам организм, а вместе с ним и все остальное, то есть и сама власть?

Превысила нынешняя власть этот критический уровень, или только подбирается к нему? И кто он, Алексей Задонов, при этой власти? Ее холоп? Слуга? Работник? Или все же частица самой власти?

Время от времени Алексей Петрович отвлекался от своих мыслей, аплодируя чьим-то речам: сначала Сталина, поздравившего присутствующих с Днем большевистской печати, потом других ораторов, произносящих многословные спичи и короткие тосты.

Дело, разумеется, было не в словах, а в том, как и кем эти слова произносились, как они воспринимались собравшимися, и хотя Алексей Петрович, доведись ему произносить тост или ответную речь, говорил бы то же самое, слушать все это кукование-кукареканье было неприятно, но он знал, что должен это слушать и доискиваться до тайного смысла каждого слова, потому что перед его глазами вершится история, а он обязан осмыслить ее зигзаги и донести до потомков их глубинный смысл. Именно зигзаги, а не саму глобальность движения истории, которое постичь можно лишь в отдаленном будущем.

Как он свершит отпущенное ему в сложившихся обстоятельствах, Алексей Петрович не знал. Однако был уверен, что свершит нечто большое непременно, что всем видимая часть истории — не самое главное, главное — это душа народа и как она изменяется под воздействием обстоятельств, сопротивляется ли этим изменениям или идет им навстречу.

Вдруг все замолчали и повернули головы туда, где сидел Сталин. А он, поднявшись с бокалом в руке, выбрался из-за стола и неторопливо зашагал вдоль него. Лицо у Сталина было сосредоточенным, на нем нельзя было прочесть абсолютно ничего: ни мысли, ни желания, ни настроения.

Сталин шагал по мягкой ковровой дорожке в своем сером френче с большими карманами, в одной руке трубка, в другой бокал с красным вином. Он смотрел как бы поверх голов, и все ждали, где же он остановится, на кого обратит внимание, что предпримет, скажет, ждали, затаив дыхание, не шевелясь, лишь головы, как шляпки подсолнухов за солнцем, поворачивались вслед за невысоким человеком.

Остановился Сталин возле Бухарина, остановился как бы невзначай, пройдя мимо шага два-три и обернувшись, будто шел совсем не к нему, а мимо, и вдруг заметил своего бывшего ближайшего сподвижника.

— Здравствуйте, товарищ Бухарин, — произнес Сталин глуховатым голосом, обернувшись к редактору "Известий".

— Здравствуйте, товарищ Сталин, — тот час же откликнулся Бухарин и сделал шаг навстречу Сталину, может быть, ожидая рукопожатия, но руки Сталина были заняты: одна бокалом, другая трубкой.