Он даже чувствовал ее ржаной запах, ощущал на языке ее шершавую твердость и… и снова, забывшись, рылся в карманах, ощупывал подкладку своего ватника, находил какие-то крошки, совал их в рот, но это оказывалась либо земля, либо мелкие камешки.
И другие время от времени тоже, будто их кто толкал, вдруг начинали, не открывая глаз, суетливо обшаривать себя и так же неожиданно замирали с протянутыми к огню скрюченными руками: видать, им тоже чудилась ржаная корка, не съеденная и забытая то ли в каком кармане, то ли провалившаяся за подкладку через дыру.
И лишь ленивое потрескивание щепок, шипение пара да ликующая капель, которая, казалось, все подвигалась и подвигалась в глубь штрека, подбираясь к людям, нарушали стылую тишину подземелья.
Плошкин очнулся и почувствовал плотно обнимающий его холод и темноту. Он разлепил тяжелые веки, увидел, что костер почти погас, лишь на стыке двух небольших головней тлеет уголек, то подергиваясь пеплом, то выбрасывая слабое голубоватое пламя.
Дыма в штреке, похоже, стало поменьше, и дышалось легче. Люди полулежали, привалившись друг к другу, в самых невероятных позах. Слышалось сдавленное похрапывание, стоны, всхлипы; дергались руки, ноги, судороги проходили по телам; а то вдруг кто-то начнет чесаться или обшариваться, всполошит остальных — и все это молча, в забытьи.
Плошкин подсунул к угольку щепку посуше, стал раздувать. Вспыхнул огонек, запахло смолой, еще несколько щепок охватило пламенем, и вот уж дымный ручеек потек вверх, а под потолком штрека неожиданно потянул в сторону выхода. Значит…
Открытие, однако, не обрадовало Плошкина, как не радовало в этой жизни уже ничего, но заставило выбраться из груды тел, зажечь светильник, поднять кайло и направиться к выходу. Никто за ним не пошел: эти антеллигенты ничего не делают без понукания. Впрочем, остальные тоже.
Чем ближе Плошкин подходил к завалу, тем громче, но уже как бы устало, звенела капель. Казалось, что капает с каждого мало-мальского выступа на потолке и стенах штрека. Рядом с завалом образовалось настоящее болото из жидкой грязи, подернутой ледком, в иных местах с потолка свешивались целые гирлянды сосулек, — все говорило о том, что мерзлота все-таки берет свое, постепенно восстанавливая нарушенное равновесие.
Огоньки светильника колебались и тянулись в одну сторону: значит, где-то есть дыра, куда втекает наружный воздух, а утекает дым.
Плошкин огляделся и начал медленно и тяжело подниматься по завалу к потолку, где виднелась широкая черная щель. Завал хрустел и дышал под его ногами, как живой. Плошкин с трудом протиснулся в щель. В потолке светильник высветил глубокую нишу, почти повторяющую своим контуром обрушившуюся часть.
Осилив кучу породы, Плошкин спустился вниз. Впереди, метрах в десяти, высилась покатая стена, она перегородила штрек целиком, а потолок косо провис и держался на огромных глыбах, вывалившихся сбоку. Из этой стены в самом низу торчали голые ступни бывшего профессора Гусева, вмерзшие в породу.
На мгновение Плошкина объял страх: если что, ему отсюда уже не выбраться. Но он преодолел этот страх, донбасский опыт подсказывал ему: надо двигаться навстречу воздушному потоку — в этом спасение.
Между потолком штрека и вторым завалом оказалась небольшая щель, из которой сильно сквозило морозным воздухом. Плошкин укрепил светильник чуть в стороне и стал расширять щель кайлом и руками. Вскоре образовался лаз, заглянув в который, Плошкин увидел высокий купол, посверкивающий инеем и кристаллами льда. Выбравшись под купол и одолев вершину завала, он обнаружил еще одну довольно приличную щель, протиснулся в нее и оказался в чистом штреке.
Здесь, приткнувшись к стенам, стояли тачки, лопаты, ломы и кайла. Все говорило о том, что завал начали разбирать, но сделали пока совсем немного, а щели образовались уже потом, когда люди ушли, скорее всего — от подтаивания и проседания породы. |