— Мы не воскрешаем мертвых, — в том ему заметил Расщепа.

— Именно, — подтвердил Шист.

— И не умерщвляем живых.

— Ни того, ни другого!

— На этом и сойдемся! — живо вставил Лепель.

Но щекастый Шист остановил его движением растопыренной пятерни, тоже толстой, почти квадратной.

— Послушай-ка, любезный, как тебя бишь… Во всяком деле требуется известная сноровка. Не так ли? — Он покосился при этом на товарища, взгляд сопровождала беглая, в меру язвительная усмешка. — Не берусь судить насколько это относится к вашему мм… любезный, ремеслу. А все ж таки не уверен, что всякое там кривлянье, что всякие там ваши мм… песни и мм… пляски вышли бы у меня как полагается. Без сноровки. Без сноровки, я хочу отметить. Вряд ли это мое призвание: петь и плясать. Верно, это твое призвание. Верно, ты к этому мм… делу приноровился. Приладился. Бог в помощь! А я не настолько самоуверен, что перекривлять тебя в твоем деле. Пере… мм… скоморошничать. Передурачить. Перепаясничать.

Поднявшись в свой полный, квадратный рост, взволнованный лекарь задел макушкой чьи-то деревянные ноги и с неприятным ознобом вскинул глаза, внезапно обнаружив над собой молчаливое сборище развешенных на веревочке человечков, которые покачивались, насупив зверские рожи.

— Вот так вот! — сказал он, быстро оправившись. Перевернул вверх тормашками раззолоченного царя со свирепо распушенной бородой и глубоко надвинул шапчонку на его гневливые глаза. И когда достойный повелитель деревянных подданных оказался в беспомощном положении, пребольно щелкнул царя по носу.

Но кто бы это стерпел! Оскорбленное Золотинкино сердце колотилось. И первым ощутил на себе ее мстительное чувство Расщепа.

Он замер, уронив челюсть, так что и рот приоткрылся. Нечто чуждое и небывалое обволакивало сознание, завладевало руками и ногами, лишая Расщепу прямого с ними сообщения. Среди прежних, покойных и безопасных, мыслей зашевелились побуждения-чудовища. Взгляд лекаря нашел заячий барабанчик раньше еще, чем определилось намерение. В застывшем изумлении перед собственным задорным ухарством, Расщепа опустился на корточки, что и само по себе было не просто для тепло одетого и сытого человека, принял барабанчик на колени и застучал. Сначала медленно, как в полусне, а потом все живей и живей — увлекаясь.

— Перестаньте стучать! Вы известный врач! Стыдитесь! — с испугом прикрикнул на него Шист, но и Шист уже не владел собой. Сердитым движением он ухватил медный рог, приставил к губам и, напыжившись, дунул. Звук вышел преужасный — квакающий и скрипучий, ужас отразился на лице несчастного лекаря.

— Отнимите у меня трубу! — успел он выкрикнуть между двумя вздохами и снова застонал, загнусавил в рог. — Отнимите барабан! Тьфу! Трубу! — выкрикивал он, багровый от удушья, со слезами на глазах, но поделать ничего не мог, снова и снова принимался извергать омерзительные трубные звуки.

Расщепа же не в лад и не в погудку, самозабвенно, в упоительном безумии колотил крошечный барабанчик. Вой, грохот и стенания вперемешку закладывали уши. Набежавшие в палатку скоморохи ошарашено переглядывались. А распростертая на постели Золотинка едва дышала приоткрытыми розовеющими губами, ко всему, по видимости, безучастная.

— А ведь, и вправду, смешно, — пробормотала Люба, без улыбки наблюдая затеянное лекарями представление.

— Да, это сделано, — согласился Лепель, с некоторой растерянностью переводя взгляд с Расщепы на Шиста. — Ничего не скажешь — сделано.

Седовласый Пшемысл, остававшийся у входа в палатку, протянул, покачивая головой:

— Это может иметь успех.