Невестка уже бежала к нему из кухни. Она изменилась; отяжелела по сравнению с последним разом.

— Ну как, что, Елена?

— Ох, Аса, ты здесь? — Она тянула к нему руку.

— А где же мне быть? Ты же сама просила приехать?

— Я пробовала перезвонить, мне сказали, ты ушел.

— Зачем — перезвонить?

— Филли, возьми у дяди плащ.

— А звонок не работает?

— Мы из-за маленького отключили.

Левенталь скинул плащ на руки Филипу, пошел за ней в столовую, и она захлопотала, расчищая для него стул.

— Ах, посмотри ты на этот дом, — причитала она, — прибраться некогда. Мысли всё не о том. Уже три недели, как шторы спустила, и все не соберусь поднять. И ты посмотри на меня.

Положила то, что сняла со стула, распростерла руки, показывая ему себя. Черные волосы всклокочены, из-под ситцевого платья торчит ночная рубашка, голые ноги. Она скорбно улыбалась. Левенталь умел сдерживаться и только кивнул. Но эти глаза, он их заметил: беспокойные, влажные, блестят чересчур; и эта странная быстрота, порывистость, какое-то прямо болезненное возбужденье; уж не умственное ли расстройство? Но не стоило поддаваться таким подозрениям. За ним вообще это водилось, и он решил остерегаться поспешных выводов. Вгляделся внимательней. Лицо, прежде румяное, смуглое, расплылось у нее, стало рыхлым, бледным, даже чуть в желтизну. Он легко представлял себе ее прежнюю, поглядывая на племянника. Весь в нее. Только нос с легкой горбинкой — это от Левенталей.

— Так ты скажи, что случилось, Елена?

— Ох, Микки болеет, очень сильно болеет. — Она вздохнула.

— Что с ним?

— Доктор говорит, сам не знает. Он ничего не может сделать. Все время высокая температура. Недели две подряд. Я его кормлю, а его рвет. Уж чего я только не делала. Как быть, прямо не знаю. А сегодня так перепугалась. Вхожу в комнату, а он не дышит.

— Что ты такое говоришь? — ахнул Левенталь.

— То и говорю. Я не слышала, как он дышит, — сказала она с нажимом. — Он не дышал. Я головой легла к нему на подушку. И ничего не слышу. Руку к носику прикладываю. И ничего. Я похолодела вся. Думаю — сейчас сама умру. Бегу доктору звонить. Не могу застать. На службу звоню, везде. Нигде нет. Тут я и позвонила тебе. Вернулась, а он дышит. И все в порядке. Я пробовала перезвонить.

Елена прижала руку к груди; длинные заостренные ногти были грязные; и под ними белая нежная кожа.

A-а, так у мальчика был кризис. Можно бы сразу догадаться.

— Он все время дышал. — Левенталю не совсем удаюсь сдержать раздражение. — Как это можно — не дышать, потом снова дышать?

— Нет, нет, — она не сдавалась. — Он не дышал.

Самообладание Левенталя дало трещину; в нее заползал страх. Глядя мимо Елены в угол потолка, он думал: «Ну что за суеверия! Прямо как в старой деревне. Мертвые могут воскреснуть, весь этот набор».

— Неужели нельзя было послушать ему сердце? — вырвалось у него.

— Да, наверно, надо было…

— Конечно, надо было.

— Ты был занят, да?

— Конечно, у меня работа…

Тут она ударилась в такое раскаяние, что он решил больше не злиться. И какой смысл; он здесь, дело сделано. Он стал ее убеждать, что взял на вечер отгул. Он уже шесть лет работает на эту фирму, и если ты не можешь после шести лет на несколько часов отпроситься по личному делу, лучше вообще плюнуть на такую работу. Хоть целый месяц на пару часов уходи, и то бы он не набрал все часы, какие проторчал сверхурочно и забесплатно.