– Ох, извините, – сказал Тимофей, раскланиваясь то со мной, то с Яром. – В смысле нас. Ну, в смысле…

И вслед за меньшим тоже вышел на лестницу, откуда уже несся звонкий Ирин голос:

– Чур я первая Борису Ефимычу расскажу!

– Это кто? – спрашивает Яр, опуская планшет и поднимая глаза.

– Дыректора, – выдаёт Юлик, ещё не успев выйти из роли. – Дыректора шко…

Но обрывает себя, заметив, какой взгляд у брата.

– Это кто, я спрашиваю? – повторяет Яр глухо.

– Так ведь дети, светлейший. От детей – от них же никуда не деться…

– Вон, – говорит Яр зловеще. – Вон отсюда. Оба. Пока не сделаете. Чего-нибудь. Полезного. Пока не найдёте. Мне. Человека. Моего. Человека. Иначе распылю. Обоих. Вон!

– Князь, князь, ну мы-то, мы-то при чём, она сама, они теперь сами, они такие, князь… – лепечет Юлик, но Цезарь дёргает его за рукав, и тот замолкает. Брат не злится. Пока что. Но, если его довести, может разозлиться по-настоящему.

– Слушаюсь, княже. – Цезарь коротко кланяется и исчезает.

– Не стоит беспокоиться, светлейший, всё в лучшем, в наилучшем… – бормочет Юлик.

– Вон! – выдыхает Яр. Юлий щёлкает каблуками и исчезает в поклоне. Брат откидывается на спинку дивана и щёлкает языком: – Распустились.

Чердак становится прежним. Хлопья штукатурки и пыли. Свет сочится сквозь немытое годами стекло. Слышно, как курлычут голуби, постукивая коготками по нагретому скату крыши. На повороте звенит трамвай.

– Дыректора, – фыркает Яр и включает планшет. – Иди сюда, – зовёт меня.

Я подхожу, тихонько опускаюсь рядом с ним на диван, подо мною не скрипнет пружина. Вместе глядим в монитор. Сперва ничего не видно, потом проступает лестница, по которой вся троица вскачь несётся наверх.

– Это тут, за стеной, – говорит Яр.

Они спешили на третий этаж. По красивой лестнице старинного дома со стрельчатыми окнами с витражами. Неслись наверх, где большая комната до потолка увешана инструментами. Балалайки, колёсные лиры, гусли, домры, огромные трубы пастушьих рожков, окарины, выводки дудочек-кугиклов и обычных свирелей – они были всюду, как в музее, висели на стенах, стояли на полках, ими были заняты столы, подоконники. А посреди комнаты стояли несколько мальчиков в русских косоворотках и портках и играли на жалейках. Музыка получалась хриплая, ещё неумелая, но весёлая: они то и дело обрывали себя и смеялись. Высокий крепкий мужчина, которого мы видим со спины, в клетчатой крестьянской рубахе, отчитывал их, сердясь, но по-настоящему не злился и смеялся вместе с ними.

– Борис Ефимыч! – ворвалась в комнату Ира. – Борис Ефимыч, там такое!

– Ага. – Мужчина обернулся, посмотрел на неё строго, но в весёлых глазах за стёклами очков искрилась хитринка. – Лисичка-сестричка. А занятие уже сколько идёт? А? Тимофей?

– Борис Ефимыч, – переводя дыхание, начал старший. – Мы не специально.

– Я не сомневаюсь, что не нарочно. – Мальчишки за его спиной захихикали. Тимофей исподтишка показал им кулак. Маленький мальчик успел прошмыгнуть и встать вместе со всеми, вытащил из-за пояса жалейку.

– Борис Ефимыч, там такое! Вы знать должны! – снова встряла Ира.

– Не говори! – попытался одёрнуть её Тимофей.

– Отчего же? Что случилось? – обернулся к ней директор.

– Мы с чердака! Мы только что на чердаке были!

Все оживились и зашумели.