Нужно быть безнадежно глухим к языку и не слышать того, что ты пишешь, чтобы создать, например, такую чудовищно косноязычную фразу:

«Вслед за этим пунктом следовал пункт следующего содержания, впоследствии изъятый».

Вообще патологическая глухота к своей речи доходит у этих литературных чинуш до того, что они даже не слышат самых звонких созвучий, вторгающихся в их канцелярскую прозу.

Вот несколько типичных примеров, постоянно встречающихся в их учебниках и литературоведческих книгах:

«Не увидела света при жизни поэта...»

«Нигилизм порождает эгоцентризм и пессимизм...»

«По соображениям цензурной осторожности, а может быть, лишенный фактической возможности...»

Такое же отсутствие слуха сказывается, например, в словесной конструкции, которая все еще считается вполне допустимой:

«Нет сомнения, что основное значение этого выступления явилось проявлением того же стремления...»

Девушка, о которой мы сейчас говорили, в конце концов до того привыкает к этому канцелярскому слогу, что без всякого отвращения относится к таким, например, сочетаниям рифмованных слов:

«Работу по предупреждению стилистических ошибок в сочинениях учащихся следует начинать задолго до проведения сочинения, еще в процессе изучения литературного произведения».

Эта конструкция уже не кажется ей недопустимо плохой. Вкус у нее до того притупился, что она не испытывает ни малейшего чувства гадливости, читая в другом месте о том, что «Островский проводит линию отрицания и обличения», а Некрасов «идет по линии расширения портрета за счет внесения сюда...»

И в конце концов ей начинает казаться, что это-то и есть настоящий научный язык.

Вот, например, каким слогом пишут методисты, руководящие работой педагогов:

«Мы убедились, что знания (чего?) динамики (чего?) образа (кого?) Андрея Болконского (кого?) учащихся (чего?) экспериментального класса оказались...» и т.д.

Снова пять родительных падежей в самой дикой, противоестественной связи!

Прочтите эту нескладицу вслух, и вы увидите, что, помимо всего, она вопиюще безграмотна, ибо слово учащихся поставлено косо и криво, не там и не в том падеже.

Если бы я был учителем и какой-нибудь школьник десятого класса подал мне свое сочинение, написанное таким отвратительным слогом, я был бы вынужден поставить ему единицу.

Между тем это пишет не ученик, а профессиональный словесник.

Ему все еще неведомо элементарное правило, запрещающее такие длинные цепи родительных:

«Дом племянника жены кучера брата доктора».

С творительным канцелярского стиля дело обстоит еще хуже. Казалось бы, как не вспомнить насмешки над этим творительным, которые так часто встречаются у старых писателей:

У Писемского:

«Влетение и разбитие стекол вороною...»

У Герцена:

«Изгрызение плана оного мышами...»

У Чехова:

«Объявить вдове Вониной, что в неприлеплении ею шестидесятикопеечной марки...» и т.д.

Конечно, творительный здесь уродлив не сам по себе, а только в связи с канцелярскими отглагольными образованиями типа влетение, прилепление и т.д.

Я не удивился бы, встретив такой оборот в каком-нибудь протоколе милиции, но может ли словесник, учитель словесников, говоря о величайшем произведении русского слова, ежеминутно прибегать к этой форме:

«Особенности изображения JI. H. Толстым человека...»

«Полное представление (!) ими портрета».

Многие из этих примеров показывают, как сильно активизировались формы с суффиксами ение и ание: обнаружение, влетение, смотрение, мешание, играние (роли) и проч.

Количество отглагольных имен существительных уже само по себе служит верным свидетельством канцеляризации речи, особенно в тех случаях, когда эта форма влечет за собой неуклюжую пару творительных.