|
. Вся улица будет тыкать пальцами! — Виноват, я шучу, — сказал Поклен, — но ведь шутили, конечно, и вы? Но неизвестно, шутил ли дед, точно так же, как неизвестно, что думал во время отцовских монологов малый Жан-Батист. «Странные люди эти Крессе! — ворочаясь в темноте на постели, думал придворный обойщик. — Сказать при мальчишке такую вещь! Неудобно только, а следовало бы деду ответить, что это глупые шутки!» Не спится. Придворный драпировщик и камердинер смотрит во тьму. Ах, все они. Крессе, такие! И покойница, первая жена, была с какими-то фантазиями и тоже обожала театр. Но этому старому черту шестьдесят лет. Честное слово, смешно! Ему орвьетан надо принимать! Он скоро в детство впадет! Забота. Лавка. Бессонница... Глава 4. НЕ ВСЯКОМУ НРАВИТСЯ БЫТЬ ОБОЙЩИКОМ А мне все-таки жаль бедного Поклена. Что же это за напасть, в самом деле! В ноябре 1636 года померла и вторая жена его. Отец опять сидит в сумерках и тоскует. Он станет теперь совсем одинок. А у него теперь шестеро детей. И лавка на руках, и поднимай на ноги всю ораву. Один, всегда один. Не в третий же раз жениться... И, как на горе, в то же время, когда умерла Екатерина Флеретт, что-то сделалось с первенцем Жаном-Батистом. Четырнадцатилетний малый захирел. Он продолжал работать в лавке, — жаловаться нельзя, он не лодырничал. Но поворачивался как марионетка, прости господи, у Нового Моста. Исхудал, засел у окна, стал глядеть на улицу, хоть на ней ничего и нет-ни нового, ни интересного. Стал есть без всякого аппетита... Наконец назрел разговор. — Рассказывай, что с тобой? — сказал отец и прибавил глухо. — Уж не заболел ли ты? Батист уперся глазами в тупоносые свои башмаки и молчал. — Тоска мне с вами, — сказал бедный вдовец, — что мне делать с вами, детьми? Ты не томи меня, а... рассказывай. Тут Батист перевел глаза на отца, а затем на окно и сказал: — Я не хочу быть обойщиком. Потом подумал и, очевидно решившись развязать сразу этот узел, добавил: — Чувствую глубокое отвращение. Еще подумал и еще добавил: — Ненавижу лавку. И чтобы совсем доконать отца, еще добавил: — Всем сердцем и душой! После чего и замолчал. Вид у него при этом сделался глупый. Он, собственно, не знал, что последует вслед за этим. Возможна, конечно, плюха от отца. Но плюхи он не получил. Произошла длиннейшая пауза. Что может помочь в таком казусном деле? Плюха? Нет, плюхой здесь ничего не сделаешь. Что сказать сыну? Что он глуп? Да, он стоит как тумба, в лицо у него тупое в этот момент. Но глаза как будто не глупые и блестящие, как у Марии Крессе. Лавка не нравится? Быть может, это ему только кажется? Он еще мальчик, в его годы нельзя рассуждать о том, что нравится, а что не нравится. Он просто, может быть, немножко устал? Но ведь он-то, отец, еще больше устал, и у него-то ведь помощи нет никакой, он поседел в заботах... — Чего же ты хочешь? — спросил отец. — Учиться, — ответил Батист. В это мгновение кто-то нежно постучал тростью в дверь, и в сумерках вошел Луи Крессе. — Вот, — сказал отец, указывая на плоеный воротничок, — он, извольте видеть, не желает помогать мне в лавке, а намерен учиться. Дед заговорил вкрадчиво и мягко. Он сказал, что все устроится по-хорошему. |
