Джордж умер как раз в то время, когда суд принял условно-окончательное решение об их с Сереной разводе, но срок его вступления в силу еще не подошел, так что никто толком не знал, каков у кого гражданский статус.

Не удивляюсь, что институт брака вызывает у Хетти так мало уважения. Но почему, почему она не поговорила со мной, я бы ее остерегла, уговорила не втягивать бедного Мартина в такую путаницу практических обязательств и юридической ответственности.

Серена решила не отменять свою свадьбу с Кранмером: она выйдет за него и не даст детям возможности дождаться, чтобы она опомнилась и поняла, какое это безумие выходить замуж за человека на двадцать лет моложе себя и к тому же анархо-консерватора. Дети Серены, как и мои, все, по выражению Кранмера, “смотрят налево”. Что им уют родного очага, они с младых ногтей бегают на демонстрации и борются за права угнетенных. Серена решила, что нечего ее детям лелеять пустую надежду, пусть лучше сразу узнают, что она задумала: она не желает до конца дней влачить жалкое существование, на которое обрек ее Джордж, она снова выйдет замуж. Но, конечно, она тогда была не в себе от горя и обиды, и чем более бредовой была пришедшая в голову идея, тем разумней она ей казалась. Серена вполне могла немного подождать, любой психотерапевт ей бы это посоветовал.

Кто-то из детей пришел на свадьбу, кто-то нет, и винить их она не могла. И уж коли на то пошло, сама Серена не была ведь на похоронах Джорджа, чем поразила всех своих друзей и родных. Вдовы на похороны ходят, а бывшие жены? Не ходят, если у них есть хоть капля здравого смысла. А Серена не знала, кто она — жена, бывшая жена или вдова. Зато знала, что Сандра, на чьих глазах умер ее муж — или бывший муж, — намерена прийти.

Я пошла. Спросила у нее позволения, и она сказала, что я могу пойти вместо нее и выразить на людях ее горе. Я очень хорошо относилась к Джорджу. К концу жизни он стал чудаковат, но было ли это заложено в его генах или проявилось как следствие брызг маслянисто-голубых органофосфатов — того самого поражающего нервную систему яда, который применяли нацисты, — мы никогда не узнаем.

Сандра явилась на похороны в оранжевом платье и в веселенькой желтой аскотской шляпке. Она буквально изнемогала от рассчитанного на публику горя. С ней был кортеж подруг, все в слезах, все в шляпках, все рыдали в голос. Я не подошла к ней; мало кто с нашей стороны подошел.

Психоаналитик-антропософка не появилась; наверное, слишком остро чувствовала свою вину и боялась: ей нужны были деньги Джорджа и совсем не нужна его смерть. На следующий день после похорон она пришла в Гроувуд и попросила отдать ей письма, которые она, помнится, писала Джорджу, но дети отказались их искать и уж тем более возвращать.

Джордж и в самом деле приложил усилия, чтобы приблизить собственную смерть: зачем он доверился столь откровенной шарлатанке? Бедняга Джордж… Мне с Себастьяном повезло. Ему удалось прожить больше семидесяти лет и не получить размягчения мозгов, не впасть в депрессию, не отравиться брызгами губительной для нервной системы жидкости, не измениться до неузнаваемости в смысле характера и не доверить свою судьбу свихнувшимся астрологам. А ведь мог начать бегать за маленькими девочками, как это случается с иными, перестать застегивать ширинку, ронять изо рта еду, шамкать вставными челюстями, ссориться с соседями, проклинать врагов, грозить кулаком небу на манер короля Лира — словом, делать все то, что свойственно мужчинам в старости, тут Ванда совершенно права.