Он устремил взгляд на искалеченную елку, посаженную каким-то бывшим жильцом в кадку, которая когда-то была зеленой, и уже давно обреченную на постепенное гниение. Не было ничего особенно привлекательного в этом предмете, но мистер Никльби был погружен в глубокую задумчивость и смотрел на него гораздо внимательнее, чем удостоил бы взирать на редчайшее экзотическое растение, если бы пребывал в менее сосредоточенном расположении духа. Наконец он перевел глаза на маленькое грязное окошко слева, в котором смутно виднелось лило клерка. Так как этот достойный муж случайно поднял голову, он жестом приказал клерку явиться.
Повинуясь призыву, клерк слез с высокого табурета (которому он придал замечательный блеск, без конца влезая на него и снова слезая) и предстал перед мистером Никльби. Это был высокий пожилой человек с выпученными глазами, из коих один был неподвижен, с красным носом и с землистого цвета лицом, одетый в пару (если разрешается употреблять это выражение, хотя костюм был ему совсем не под пару), сильно поношенную, слишком короткую и узкую и столь скудно снабженную пуговицами, что чудом казалось, как он ухитряется удерживать ее на себе.
— Сейчас половина первого, Ногс? — спросил мистер Никльби резким, скрипучим голосом.
— Всего только двадцать пять минут по… — Ногс хотел сказать «по трактирным часам», но, опомнившись, закончил: — …по верному времени.
— У меня часы остановились, — сказал мистер Никльби, — не знаю почему.
— Не заведены, — сказал Ногс.
— Нет, заведены, — возразил мистер Никльби.
— Значит, перекручена пружина, — сказал Ногс.
— Вряд ли это может быть, — заметил мистер Яикльби.
— Вряд ли, — сказал Ногс.
— Ладно, — сказал мистер Никльби, пряча в карман часы с репетицией. Ногс
как-то по-особому хрюкнул, что имел обыкновение делать по окончании всех споров со своим хозяином. тем самым давая понять, что он, Ногс, восторжествовал, и (так как он редко с кем говорил, если с ним кто-нибудь не заговаривал), погрузившись в мрачное молчание, начал медленно потирать руки, треща суставами и на все лады выкручивая пальцы. Это привычное занятие, которому он предавался при каждом удобном случае, и застывшее напряженное выражение, какое он сообщал здоровому глазу, чтобы установить единообразие между обоими глазами и лишить кого бы то ни было возможности определить, куда или на что он смотрит, — таковы были две из многочисленных странностей Ногса, с первого взгляда поражавшие неискушенного наблюдателя.
— Я иду сегодня в «Лондонскую таверну», — сказал мистер Никльби.
— Собрание? — осведомился Ногс. Мистер Никльби кивнул головой.
— Я жду письми от поверенного относительно закладной Редля. Если оно придет, его доставят сюда с двухчасовой почтой. К этому времени я уйду из Сити и пойду по левой стороне улицы к Чаринг-Кроссу. Если будут какие-нибудь письма, захватите их с собой и идите мне навстречу.
Ногс кивнул, и в этот момент в конторе зазвонил колокольчик. Хозяин оторвал взгляд от бумаг, а клерк не двинулся с места.
— Колокольчик, — сказал Ногс в виде пояснения. — Дома?
— Да.
— Для всех?
— Да.
— Для сборщика налогов?
— Нет! Пусть зайдет еше раз. Ногс издал привычное хрюканье, как бы говоря: «Я так и знал!» — и, когда снова зазвонил колокольчик, пошел к двери и, вскоре вернувшись, ввел бледного, чрезвычайно торопившегося джентльмена, по имени мистер Бонни. Волосы у него на голове были взъерошены и стояли дыбом, а очень узкий белый галстук был небрежно повязан вокруг шеи. |