Генка с художником теперь каждый день пропадали у забора, или в магазине, или на складе — они приносили дыни, арбузы, фанту, и Митя оставался один. Он выполнял приказания проверки: заводил новые папки, печатал и подшивал документы. Звуки его одинокой машинки разносились по погруженному в темную прохладу штабному коридору.

На улице стояла августовская жара, высушившая, несмотря на ежедневные поливки, все деревца перед модулями; над городом широкой рекой струился горячий воздух.

Когда машинка послушно замирала под пальцами, становилось совсем тихо и спокойно. Митя закрывал глаза и, откинувшись на спинку стула, минут десять сидел так неподвижно, думая лишь о том, что все это: жара, город в горячей дымке, муха, упрямо бьющаяся о стекло, усталость, темный коридор за дверью — все это вечность, которая кончится для него через каких-нибудь три месяца. Он теперь не злился, что его оставляют одного, так было даже лучше. Каждый день он зачеркивал в календаре числа, а иногда обманывал себя и не зачеркивал несколько дней, чтобы потом удивиться: «Надо же, целая неделя прошла!»

Домой он решил больше не писать — приехать неожиданно, упасть как снег на голову, чтобы мать обрадовалась и удивилась. Ему теперь слишком часто снилась их комнатушка, пухлый диван и пахнущие свежестью простыни. Иногда он просыпался и чуть не плакал — до того все это было одновременно так далеко и близко.

Каждый день он собирался сходить в баню — там была швейная машинка — ушить парадку, которую купил за пятьсот афгани, но все как-то откладывал, зная, что швейная машинка никуда не убежит.

Замполит стал закладывать. У Денисенко на «гэсээм» был дружок-прапорщик, поэтому проблем с «горючим» не было. Когда у Лукасика был день рождения, они с Козловым притащили целую канистру спирта, и даже удалось угоститься, пока Лукасик ходил на склад за доппайком.

По утрам замполит заходил в кабинет, и Митя чувствовал еле заметный сивушный запах, который усиливался к полудню, а после обеда замполит и вовсе не показывался.

Генка все объяснил. Замполит крутил любовь с Валькой-библиотекаршей, а потом она ему отказала, и он стал закладывать.

Митя Генке не поверил. У замполита в Ташкенте была жена и двое сыновей, чьи фотографии, развешанные в комнате на трофейном ковре, он видел не раз, когда Генка брал его с собой потащиться, пока замполит в разъездах: поваляться на койке, послушать «Шарп», посмотреть конфискованную у солдат порнуху. «Просто устал человек, захотелось расслабиться, отдохнуть от надоевших выездов на посты. Тем более с неделю назад при возвращении в полк бронетранспортер заполучил гранату в заднее колесо и дошел на подкачке». Митя помнил, как у Лукасика дрожали руки, когда он курил в кабинете после той поездки.

Митя ошибся.

В тот вечер, услав Козлова на ночную работу в артполк (тамошнему художнику было лень рисовать плакаты, и он иногда «покупал» Козлова на ночь за двести афгани), они легли рано — Генка собирался до подъема «сдать» бачам ящик конфет и боялся проспать. Перед сном курнули косячок, и с полчаса Митя смотрел мультики, а потом отрубился.

Первое желание было надавать Козлову по морде, но потом Митя решил, что сделает это завтра, и повернулся на другой бок: «Генка откроет», — но уснуть не успел — в кабинете вспыхнул свет.

— Встать, писарюга!

— Какого черта! — заорал Митя и, повернувшись, увидел замполита. Майор нетвердым шагом прошел к сейфу, сдвинув по дороге стол. После нескольких попыток он попал ключом в скважину.

— Живее одевайся, бери оружие! Где у вас тут оружие? Бери и пошли! — Замполит достал из сейфа пистолет, щелкнул обоймой, еще пару обойм сунул в карман.

Митя трясущимися руками застегнул пуговицы на манжетах и бросился к шкафу.