* * *

Накинув на плечи широкий шерстяной платок, Люба приоткрыла дверь кряжинской избы и, незаметно выскользнув на улицу, повернула за угол. На деревне было тихо, только за дальними тополями, у автобусной остановки, перекрывая бряканье расстроенной дешёвенькой гитары, слышались чьи-то голоса, да откуда-то из-за реки доносился рваный лай собак. Закатившись в бочку с водой, малиновый блин остывающего солнца разорвался на несколько продолговатых неровных полос и, оседая на дно тонкими слоями, стал медленно растворяться в сумерках сентября. После спёртого воздуха дома, насквозь пропитавшегося ядрёным духом солёных огурцов и забористого самогона, чистая стынь улицы показалась Любе особенно холодной. Кутаясь в платок, она зябко передёрнула плечами и, оглянувшись по сторонам, с трудом отворила скрипучую дверь сарая.

Когда-то добротный, сбитый из толстых дубовых досок, после смерти Савелия сарай потемнел и, покосившись без мужского догляда, стал проседать, медленно заваливаясь на один бок. Полопавшись в нескольких местах, дранка разошлась, и через прохудившуюся крышу, в едва заметные с улицы щели внутрь стала попадать вода. Сбитая из досок дверь начала постепенно опускаться, провиснув на перекошенных петлях, и, чтобы можно было войти в сараюшку, Анне пришлось снять порожек и прокопать в земле, около самого входа, неглубокую полукруглую канавку.

Внутри сарая почти ничего не изменилось. Всё так же, посверкивая разведёнными в разные стороны зубьями, красовались висящие на гвоздях вдоль стен огромные пилы, но теперь самые острия их блестящих треугольничков покрылись налётом бугристой ржавчины. Вдоль дальней стены, поднимаясь почти до перекладин, по-прежнему возвышались сложенные крестом ровные берёзовые поленья, но в том месте, где покоробившаяся дранка давала течь, от кладки пахло кисловатой прелью сырого дерева. В ближнем углу вложенные одна в другую стояли дырявые корзины, а рядом с ними громоздились угловатой жестяной пирамидой старые, проржавевшие вёдра, годившиеся только на то, чтобы по весне защищать рассаду от ночных заморозков.

Справа от двери, занимая почти треть сарая, как и в старые времена, лежало сено, и его терпкий духмяный аромат настоявшегося солнца заполнял собой всё свободное пространство. Однажды, страшно осерчав на маленького Кирюшку, посмевшего ослушаться его слова, покойный Савелий схватил стоявшую у печки кочергу и, не разбирая дороги, выкатив пьяные, в красных прожилках глаза, с рёвом понёсся за сыном вдогонку, и, кто знает, чем бы закончилось дело, если бы не сено, в которое они с Любаней догадались тогда закопаться с головой.

Пережидая родительский гнев, Кирюша и Любанька сидели в сене тише воды, ниже травы, боясь не только говорить, но и шевелиться. Застыв в немыслимо скрюченных позах, они сидели совсем рядом, плотно прижавшись друг к другу, и именно в тот день, в душистом колючем сене Кирилл впервые осмелился её поцеловать. Пересиливая страх быть обнаруженным ревущим от ярости Савелием, Кирюша крепко прижал Любу к себе и, не открывая глаз, с рвущимся от страха и счастья сердцем, неумело ткнулся в её губы. Потом на какое-то мгновение замер, боясь быть поднятым на смех, словно ожидая ее приговора, но, не встретив сопротивления, позабыв и о грозящей опасности, и о пьяном отце, навалился на Любу всем телом и, подмяв её под себя, принялся целовать сладкие губы, умирая от удовольствия и восторга. Дотрагиваясь до тёплой нежной кожи, прикасаясь щекой к тяжёлому шёлку густых волос и вжимаясь всё сильнее в податливое, одуряюще-желанное тело, он чувствовал, как, выворачивая душу наизнанку, непривычное ощущение острой боли и бесконечного блаженства наполняет каждую клеточку его существа немыслимо хмельным счастьем…

Раздвинув руками пахучее сено, Люба уселась на хрустящую подушку из колючих сухих стебельков травы и, запрокинув голову, закрыла глаза. Перемешиваясь с сумеречной осенней стынью, горьковатый дурманящий запах уходящего лета пропитывал окружающую тишину необъяснимой ностальгией, и, поднывая, глупое сердце словно требовало боли, раз за разом пытаясь вернуться туда, куда дороги не было.