Дискуссия была занятной; чернявый парень высказывал свои возражения деликатно и без всякой безапелляционности, так что спор ни разу не обернулся ссорой, хотя Яромил, опьяненный вниманием к его персоне, нередко и несколько судорожно прибегал к иронии; впрочем, окончательного вердикта никто так и не вынес, в дискуссию включились другие спорщики, и идею, которую оспаривал Яромил, оттеснили новые темы.

Но так ли уж было важно, существует прогресс или нет, буржуазен сюрреализм или революционен? Так ли уж было важно, прав он или они? Важно было лишь то, что он был связан с ними. Он спорил с ними, но испытывал к ним горячую симпатию. Не вникая больше в дискуссию, лишь думал о том, что он счастлив: он обрел круг людей, в котором существует не как маменькин сынок, не как ученик класса, а сам по себе. И его посетила мысль, что человек может быть целиком сам собой лишь тогда, когда целиком принадлежит другим.

Потом чернявый парень встал, и всем стало ясно, что они тоже должны встать и направиться к выходу, ибо их лидера ждет работа, о которой тот упоминал с нарочитой туманностью, создававшей впечатление значимости и вызывавшей уважение. А когда все уже стояли в прихожей у двери, к Яромилу подошла девушка в очках. Надо сказать, что все это время Яромил совсем не замечал ее; впрочем, она и не была ничем приметна, скорее была никакая; не уродливая, нет, просто несколько небрежная; без макияжа, не знающие парикмахера волосы гладко затянуты надо лбом, в платье, которое носят лишь потому, что человек не может ходить голым.

«Меня весьма заинтересовало, что ты говорил, — сказала она ему. — Я не прочь с тобой об этом еще потолковать…»

16

Неподалеку от квартиры чернявого парня был сквер; они пошли туда и без передышки болтали; Яромил узнал, что девушка учится в университете и на целых два года старше его (это сообщение наполнило его безумной гордостью); они долго ходили по аллее, огибавшей скверик, девушка вела ученые разговоры, Яромил тоже вел ученые разговоры, им не терпелось сообщить друг другу, о чем они думают, во что верят, что представляют собой (девушка отдавала предпочтение науке, он скорее — искусству); они засыпали друг друга несчетным числом великих имен, вызывавших их восхищение, и девушка вновь повторила, что незаурядные взгляды Яромила весьма привлекли ее; потом, чуть помолчав, назвала его эфебом;  да, как только он вошел в помещение, ей почудилось, что она видит прелестного эфеба…

Яромил не знал точного значения этого слова, но ему казалось прекрасным быть названным хоть каким-то словом, тем паче греческим; во всяком случае, он чувствовал, что эфеб  обозначает того, кто молод, и при этом обозначает не такую молодость, какая до сих пор была известна ему по собственному опыту, неловкую и унизительную, а сильную и привлекательную. Выходит, словом эфеб  студентка назвала его незрелость, но притом вызволила ее из присущей ей неловкости и наградила превосходством. Это подействовало на него столь ободряюще, что, оказавшись в шестой раз на окружной аллее сквера, Яромил осмелился на поступок, к которому примеривался с самого начала, но никак не мог решиться: взял студентку под руку.

Слово взял  не совсем точное; лучше было бы сказать просунул  руку между боком и локтем девушки; просунул ее столь незаметно, словно хотел, чтобы девушка даже не обратила на это внимания; она и в самом деле совсем не отреагировала на его жест, так что его рука держалась на ее теле нетвердо, как чуждый, случайно сунутый под мышку предмет, будь то сумка или сверток, о котором его обладательница уже забыла и который в любой момент может выпасть. Но потом вдруг его рука, просунутая под локоть, почувствовала, что локоть знает о ней. И его шаг почувствовал, что движение ног студентки слегка замедляется. Это замедление было ему уже знакомо, он знал, что нечто неотвратимое висит в воздухе. А уж когда нечто неотвратимое должно случиться, человек (возможно, желая проявить хоть минимум своей власти над событиями) это неотвратимое по крайней мере на миг приближает: Яромилова рука, оставаясь все время неподвижной, вдруг ожила и сжала студентку за локоть.