- Они думали, что государь, любя народ, выйдет к нему, а в это время решено было убить его. Ясно?

- Ясно! - крикнул Яков Зарубин и стал что-то записывать в свою книжку.

- Болван! - сурово сказал Саша. - Я не тебя спрашиваю. Мельников, понимаешь?

Мельников сидел в углу, схватив голову руками, и качался, точно у него болели зубы. Не изменяя позы, он ответил:

- Обман! - Голос его тупо ударился в пол, точно упало что-то тяжёлое и мягкое.

- Ну да, обман! - повторил Саша и снова начал говорить быстро и складно. Иногда он осторожно дотрагивался до своего лба, потом, посмотрев на пальцы, отирал их о колено. Евсею казалось, что даже слова его пропитаны гнилым запахом; понимая всё, что говорил шпион, он чувствовал, что эта речь не стирает, не может стереть в его мозгу тёмных дней праздника смерти. Все молчали, изредка покачивая головами, никто не смотрел друг на друга, было тихо, скучно, слова Саши долго плавали по комнате над фигурами людей, никого не задевая.

- А если было известно, что народ обманут, - зачем его убивать? неожиданно спросил Мельников.

- Дурак! - крикнул Саша. - Тебе скажут, что я любовник твоей жены, а ты напьёшься и полезешь с ножом на меня, - что я должен делать? На, бей, хотя тебе наврали и я не виноват...

Мельников вдруг встал, вытянулся и зарычал:

- Не лай, собака!

Евсей покачнулся от его слов, а сидевший рядом с ним тонкий и слабый Веков боязливо прошептал:

- О, господи! Держите его...

Саша оскалил зубы, сунул руку в карман, отшатнулся назад. Все остальные - их было много - сидели молча, неподвижно и ждали, следя за рукою Саши. Мельников взмахнул шапкой и не спеша пошёл к двери.

- Не боюсь я твоего пистолета...

Он с шумом хлопнул дверью, Веков встал, запер её и, возвращаясь на своё место, проговорил:

- Какой опасный мужчина...

- Итак, - продолжал Саша, вынув из кармана револьвер и рассматривая его, - завтра с утра каждый должен быть у своего дела - слышали? Имейте в виду, что теперь дела будет у всех больше, - часть наших уедет в Петербург, это раз; во-вторых - именно теперь вы все должны особенно насторожить и глаза и уши. Люди начнут болтать разное по поводу этой истории, революционеришки станут менее осторожны - понятно?

Благообразный Грохотов громко вздохнул и проговорил:

- Если так - японцы, деньги большие, - то, конечно, это объясняет!

- Без объяснения очень трудно! - сказал кто-то.

- Все очень интересуются этим бунтом...

Голоса звучали вяло, с натугой.

- Ну, теперь вы знаете, в чём дело и как надо говорить с болванами! сердито сказал Саша. - А если какой-нибудь осёл начнёт болтать - за шиворот его, свисти городового и - в участок! Туда даны указания, что надо делать с этим народом. Эй, Веков или кто-нибудь, позвоните, пусть мне принесут сельтерской!

К звонку бросился Яков Зарубин.

- Н-да-а, - задумчиво протянул Грохотов. - А всё-таки они - сила! Сто тысяч народу поднять...

- Глупость - легка, поднять её не трудно! - перебил его Саша. Поднять было чем - были деньги. Дайте-ка мне такие деньги, я вам покажу, как надо делать историю! - Саша выругался похабною руганью, привстал на диване, протянул вперед жёлтую, худую руку с револьвером в ней, прищурил глаза и, целясь в потолок, вскричал сквозь зубы, жадно всхлипнувшим голосом: - Я бы показал...

Евсею всё казалось бессильным, ненужным, как редкие капли дождя для пламени пожара; всё это не угашало страха, не могло остановить тихий рост предчувствия беды.

В эти дни, незаметно для него, в нём сложилось новое отношение к людям, - он узнал, что одни могут собраться на улицах десятками тысяч и пойти просить помощи себе у богатого и сильного царя, а другие люди могут истреблять их за это. Он вспомнил всё, что говорил Дудка о нищете народа, о богатстве царя, и был уверен, что и те и другие поступают так со страха одних пугает нищенская жизнь, другие боятся обнищать.