– На лесопосадках платят гроши,– говорит Тодд. Я даже не удосуживаюсь указать ему на то, что в этой жизни можно заниматься не только лесопосадками.

Тодд совершенно неугомонен. Возможно, он под действием какого-то наркотика. Стейси кончила алкоголизмом, Тодд – наркотиками. Марк называет стиль жизни Тодда «проснись и пой».

Тодд крутит ручки мотороловской рации, лежащей на стопке макинтошевских дискет. На улице подростки гоняют взапуски по соседней Коммершиал-драйв. Уличные певцы, накачавшись эспрессо, хриплыми визгливыми голосами выводят тему из фильма «Прокол» – назойливо, как мартовские коты. Все это создает ощущение красочного, уютного хаоса. Хаоса, изнанка которого – тревожная неупорядоченность.

Мы заговариваем о прошлом, но, кажется, Тодду это не очень интересно. Я единственный из нашей старой компании, с кем он поддерживает отношения, и то исключительно благодаря моим собственным усилиям. Ну а уж о возможности собраться всем нам семерым не может быть и речи.

Но иногда, и довольно часто, сквозь туман наркотиков и уводящую вниз жизненную спираль просвечивает настоящий Тодд, и тогда я начинаю понимать, зачем, собственно, все эти годы предпринимаю усилия, чтобы видеться с ним. Например, я спрашиваю его, о чем он думает, когда сажает маленькие деревца на не очухавшихся от лоботомии северных просеках. Он ухмыляется, смеется (зубы у него еще те!) и говорит:

– О деньгах, старичок, о деньгах,-потом резко обрывает смех и продолжает: – Нет, вру. Ты же знаешь, дружище, что это была всего лишь неудачная шутка. Тебе действительно хочется знать, о чем я думаю, когда я там?

– Да.

– Я думаю о… я.думаю,о том, как трудно – даже при желании, даже если хватит сил и времени,– я думаю о том, как трудно нащупать ту точку внутри нас, которая всегда остается чистой, которую нам никогда не удается нащупать, хотя мы знаем, что она есть,– и я пытаюсь ее нащупать.

Он кладет щепотку табака «Драм» на сигаретную машинку и бросает на меня взгляд украдкой.

– Что еще важно в жизни, приятель? Я никогда еще не прикасался к этой точке, но я пытаюсь.

Он закуривает свою самокрутку и впадает в задумчивость. Потом наклоняется ко мне, все еще сидящему в кресле от «Боинга», одной рукой хватает меня за плечо, а другую кладет на макушку и сильным рывком, так что я даже вздрагиваю, как бы выдергивает у меня из черепа мой дух.

Потом, оглядывая мое тело, говорит:

– Вот он, ты. Вот тут у нас твое тело – этот кусок мяса,– а тут… – он глядит на мой воображаемый дух, зажатый между пальцами другой руки,– ты.

У меня начинает кружиться голова. Такое чувство, будто Тодд расколол меня напополам.

– Так что же такое ты, старик? Что в тебе твоего? Какая между ними связь? В чем твой конец и твое начало? Может быть, твое ты – это незримый шелк, сотканный из твоих воспоминаний? Или это дух? Электричество? Что это такое?

Аккуратными движениями мима он снова влагает мой дух в мое тело, и я рад.

Тодд поглаживает меня по голове:

– Не пугайся так, дружище. Ты весь теперь здесь, целиком. Ничего не пропало.

Какое–то время он сидит, вслушиваясь в тишину. Потом снова начинает говорить:

– Я знаю, вы, ребята, думаете, что моя жизнь пошла коту под хвост – и что я в тупике. Но я счастлив. И вовсе я никакой не пропащий, ничего подобного. Все мы – сраный средний класс, который нигде не пропадет. Чтобы у тебя что-то пропало, надо, чтобы у тебя что-то было – вера или еще что-нибудь,– а у среднего класса никогда по-настоящему ничего такого не было. Так что мы ничего не потеряем и никогда не пропадем.