Кухня была соединена с домом коридором. С нами приехал и Гаврила, и кухарка Елена…» (55; 115). А в результате для одного из сыновей полный гимназический курс оказался недоступной роскошью. В итоге «мы за ночь раз пять, бывало, сходим на гумно работу проверять, а главное, лошадей соблюдать. Залогу при себе сделаем, приберем, заметем и лошадей подкормим. Зерно ссыпали не в амбар, а в дом – в гостиную, где мы уже с братом вдвоем вскруживали его на решетах и просевали в мелкие сита… Превращение гостиной – стиль ампир – в амбар, решительная победа нового мира над старым знаменовала собой полный переворот» (55; 179).
Не безграмотные и невежественные крестьяне, не понимавшие культурной ценности русской усадьбы, как пишут авторы сборника «Мир русской усадьбы», а нужда, порожденная привычками к широкой жизни, привела эти усадьбы к печальному концу. Одни из них превратились в «экономии», другие же, где старые привычки брали верх, исчезли сами, и их вишневые сады были вырублены, чтобы можно было по-прежнему наслаждаться жизнью в столицах и Париже. Не следует забывать об этом, вздыхая по русской усадьбе. Неприлично все сваливать на невежественных крестьян и злобных большевиков: на этих, последних, и без того грехов перед Россией слишком много. Вот судьба одного из славнейших наших «культурных гнезд», грибоедовской Хмелиты, описанная ее поздним владельцем. «Дед Гейден… услышал,… что в 20-ти верстах продается имение под названием Хмелита… Дом был в ужасном состоянии, никто не жил в нем уже много лет. Все было запущено. Северный флигель снесен, верхний этаж южного флигеля разрушен. В зале на полу сушилось зерно, из скважин паркета росла рожь. Но дом был очень красивый, ампир, с четырьмя колоссальными колоннами, старинный парк, великолепные скотный и хлебный дворы и масса других построек… Однако все это было в разрухе. К этому времени (1895 г. – Л. Б.) таких имений было много. Помещики в большинстве своем разорились. Дед купил Хмелиту… Отец восстановил верхний этаж флигеля. Вся мебель из дома была распродана, и родители годами собирали ее опять. В нынешние времена никто не мог бы жить в доме такого размера. С восьмью детскими и картинной галереей – было пятьдесят три комнаты» (20; 13).
Князь Львов, человек умный и наблюдательный, прошедший долгий путь и сумевший увидеть, что у дворянской жизни, как у медали, есть две стороны, детально описывает оскудение дворянства в пореформенный период, каждый раз видя причины этого в самом характере дворянства, сформированном крепостным правом: «Не так, так иначе, а уходило из рук дворянских их добро. И всегда по той же причине не работали, не могли преодолеть вековую привычку жить за чужой работой, за чужой счет. Как в сказке, надо было выбирать на роковом распутье: назад нет возврата, пути отрезаны, направо – верная погибель, налево – опасная борьба, но есть исход. Немногие пошли на борьбу – большинство пошли на верную гибель» (55; 89). Можно с подозрением относиться к сарказму Терпигорева-Атавы, демократа, сотрудника «Отечественных записок» Салтыкова-Щедрина, в «Оскудении» давшего только отрицательные образчики до– и пореформенной помещичьей жизни. В конце концов, это была демократическая публицистика. Проникнутые любовью к прошлому воспоминания потомка ярославских князей, святых Федора, Давида и Константина, князя Львова, видного земского деятеля, председателя Временного правительства, оснований для таких подозрений не дают.
Более или менее благоустроенные усадьбы, располагавшиеся недалеко от столиц, после отмены крепостного права стали переходить в руки новых «хозяев жизни»: купечества, предпринимателей, в лучшем случае – разбогатевших людей «свободных профессий» – адвокатов, писателей, издателей и др. Но теперь они получали статус не хозяйственного комплекса, а обычной дачи. |