Изменить размер шрифта - +

Низшую полицейскую службу исправляли будочники и хожалые. Те и другие отличались грубостью, склонностью к горячительным напиткам и мелким взяткам с правонарушителей и, согласно всеобщей молве, по ночам грабили запоздавших прохожих. Во всяком случае, в Москве при обер-полицмейстере Архарове солдаты полицейского полка получили прозвище «архаровцы», и это слово с тех пор обозначало забияк и грабителей. Кроме того, у будочников была особая популярная «специальность»: при своем обширном досуге они терли нюхательный табак для любителей; этот табак, на французский манер, назывался «бутатре», то есть тертый «бутарем», в отличие от самодельного «самтре».

Как все люди «при должности», будочники также имели доходы от обывателя. Особенно благодатна в этом смысле была глухая провинция с ее мирным и простодушным обывателем, уверенным, что «на то и щука в море, чтобы карась не дремал».

«В летнюю пору спрос на калачики за отъездом господ по усадьбам сильно ослабевал; поэтому Иван Николаевич, не мешая своему главному заработку, мог довольно времени уделять рыболовству… Но так уж обывательская жизнь складывалась, что и это непредосудительное увлечение Ивана Николаевича было отравлено значительной примесью горечи. Иван Николаевич, бывало, ловит, а все посматривает – не следит ли за ним недреманное око Михеича (будочника. – Л. Б.).

– Беляев (частный пристав. – Л. Б.) наказывал, чтобы непременно ты ему рыбы послал, завтра у него будут гости; ну, показывай-ка, что у тебя в ведре?

– А черт бы побрал твоего Беляева, да и тебя с ним! – с сердцем отзывается Иван Николаевич…

Хотя Михеич и был в данном случае… «при исполнении официальных обязанностей», но в те отдаленные времена некоторая свобода в излиянии чувств не ставилась в вину обывателю, и протоколов по этому поводу не составлялось.

– Ну, ты много-то не разговаривай, – спокойно отвечал Михеич, запустивши руки в ведро; вытащит оттуда что покрупнее, да иногда и для себя захватит какого-нибудь щуренка. – Еще барыня говорила: калачики все вышли… Чтобы принес их.

И несет Иван Николаевич калачики, как поступается крупной рыбиной, ибо знал за собой вину, и притом вину тяжкую, прародительскую: его ветхий домишко стоял не «по плану» и давно был предназначен к сломке…

А вот у Матрены – вдовы-мещанки с тремя детьми – так, собственно, и вина-то была самая пустячная: чтобы кормиться, она торговала с лотка разными общедоступными яствами и квасом.

«Нечего Бога гневить, – говаривала она, – никакого худа от Беляева не видала. Снесешь это ему о Рождестве да на Пасхе по рублевику, ну и знать его больше не знаешь; разве летом, проходя мимо, скажет: «А угости-ка меня, Матрена, кваском». – «С удовольствием, ваше благородие». Ну, нальешь ему кружечку, выпьет да еще похвалит.

А вот этот толстопузый, – речь идет о Михеиче, – во где у меня сидит, – указывая на горло, с ожесточением продолжает Матрена. – Ведь каждый день норовит что-нибудь стащить да еще роется – подавай ему непременно свежую печенку, а как ждет свою подлюгу Дуньку, то и пирога с рыбой…».

А на самом деле Михеич совсем не был злодей… Михеич знал только, что есть «для порядка» будка, значит должен быть и будочник; а затем знал еще, что место ему дано, чтобы было чем кормиться. Михеичу полагался паек и какие-то «третные»; мука и крупа, доходившие до него, даже в нем, не избалованном гарнизонным хлебом, нередко возбуждали вполне основательный вопрос: на что они могут быть пригодны? Что же касается до «третных», то Михеич в них регулярно расписывался, но никогда в глаза не видал.

Быстрый переход