– В Москву? К твоей маме? Чушь!

– Не чушь, а именно так. Там рассудите, как действовать дальше.

– Нет!

– Почему?

– Я помню, как она приезжала. Ты сам видел: я ей не по душе.

– Ты ж ни черта не поняла! Узнаешь её – устыдишься. Да, к ней! Прошу! Наверняка нет денег. Сейчас раздобуду. Жди возле железнодорожной будки…

На то, что заключённый Борис решит проблему денег, надеялась. Но конкретный адрес пристанища? Этого в виду не имела. К его матери? В Москву? Как это возможно?.. Тем не менее словами «езжай к Ма» Борис придал безумию подобие реальности. А я была безумна. В безумии, собственно, и крылся в тот момент порыв к действию.

До прибытия поезда Воркута – Москва оставалось около часа. Всё остальное складывалось уже само собой. Дождавшись Бориса, я попросила кого-то из посторонних купить билет. Чтобы не быть замеченной, в поезд села не с платформы, а с земли, в тамбур последнего вагона. Обернулась в сторону княжпогостского кладбища, где покоился Колюшка: «Прости, родной, прости. Не сумела попрощаться. Прощай, единственный мой! Прощай!..»

Борис сказал, что вернётся в зону проводить поезд оттуда. Вплотную притёртая к насыпи железной дороги, зона располагалась ниже её. Из окна набиравшего скорость поезда я увидела Бориса в опутанном проволокой квадрате со сторожевыми вышками по углам. Он стоял один между бараками, раскинув в прощальном жесте руки. Господи, как он похож на крест. О Господи! Боже мой!

Стучали колёса. Разум и чувства – вразброс. Доверилась бунту, стихии? Бегу? Без вещей, без документов, прихватив один паспорт. Сорвалась с первого после освобождения места работы. Оставила первую после лагерных бараков комнату. Каким трудом терпения были нажиты эта служба и это жильё! Там, да, да, теперь уже – там, на окне остались висеть подаренные одной ленинградской дамой гардины. Еженощно уличный фонарь проецировал на потолок их затейливый узор. Разгадывая его, я придумывала утешительные решения Судьбы. И как же я верила в то, что отыщу своего сынишку и мы с ним, как лакомки, неторопливо и упоённо будем делить наш ненаглядный уют… На какое-то время в оставленном доме воцарится тишина. А затем? Затем – поселятся другие люди… В эти минуты там ещё корчится запуганная соседка Фаня.

Мучаясь грехом доносительства, она и медсестра Анна Фёдоровна всю ночь глушили себя водкой. Спать не ложились. Гадали: выпустят меня или нет. Обе в бестолковой, пьяной стремительности открыли мне дверь в шестом часу утра. Сбивая друг друга с ног, вынесли и влили мне в рот гранёный стакан водки, которую я не умела пить… Дичь! Дичь! «Простите меня. Я – подлая, подлая», – причитала Фаня. Вот откуда у них такая точность чисел, часов… Сколько же их, таких информаторов, было за жизнь?

На языке всех времён это именовалось побегом. Только бежала я не из темницы, не из лагеря, а из-под ока власти с воли. С ВОЛИ – к СВОБОДЕ!!! После семи лет отсидки в лагерях и пяти – фактической ссылки свобода была определена мне законом, по приговору советского суда. Но, не подпуская к этой свободе, власть требовала, чтобы сначала ей запродали душу. На ошейник с клеймом – «бывшая» – норовила прицепить ещё и поводок.

Время от времени я забывалась в поезде сном. Приходя в себя, ничего не понимала. То внезапно торжествовало удивление перед решимостью бежать, то резко осаживала знакомая стужа страха. Я уговаривала себя: для многомиллионного государства я – былинка. Они мстительны, злобны, но не станут же они разыскивать меня! К тому же я еду в самую запретную точку страны – в Москву. Там решу, куда деться дальше. Затеряюсь. И боже мой, вольный же я, в конце концов, человек! Я не хотела осознавать того, что принесла мне воля.