Чего не допустят?

Они никого не подпустят к картинам — снять, надругаться над ними, испортить. А остальное — неважно.

— Это твоя работа? — Жэка веером распахивает передо мной афиши. Читаю одну из них: «Скончалась талантливая непризнанная художница — Антонина Иванова. Будет её первая и, вероятно, единственная в нашей стране выставка. Если вы хотите встретиться с настоящей живописью, приходите. Второго такого случая не будет во всей вашей жизни».

— Где вы взяли? — удивляюсь я. — Я, правда, не знаю. Это не я, я не умею так. Дайте мне, пожалуйста.

— Да, почерк не его, — защищает неожиданно Тюбик. — И слог не его. Он не любит эпитетов.

— Я не посмотрю на то, что он твой друг, — скрежещет зубами Жэка.

— Он не друг мне. Если судить по последним событиям, у нас разные дороги. К сожалению, я не понял этого раньше, — говорит Тюбик.

— Это антиправительственное выступление, — вдруг встревает один из одинаковых «мальчиков». — Скопление народа, демонстрация.

У меня волосы шевелятся на голове, но я смеюсь, смеюсь громко, деланно. Наверняка Тюбик понимает, что это вовсе не смех, страх. Я — крупная фигура, я сидел в гостиной Брежнева, я — над ними, а не они надо мной, — уговариваю себя и ору:

— Демонстрация?! А где лозунги? А каковы требования? А что, в Эрмитаж или на выставку кошек, или на футбол не бывает очередей? Вы повзбесились все. Не можете организовать выставку! Позволяете себе клеветать. А знаете, что бывает за клевету? Да я к самому Леониду Ильичу обращусь! Можно подумать, в магазинах у нас за колбасой меньше очереди? Очереди — это наш быт. Тихие, терпеливые очереди!

Я кричу, и вдруг Жэка успокаивается, поворачивается к Тюбику:

— Ты что поднял панику? Никто не выступает против правительства. Никто никого не обзывает.

А Тюбик с неожиданной ненавистью смотрит на меня, а говорит Жэке:

— Ты-то видел её мазню? Видел? Ты знаешь, что там?!

Изо всех сил смотрю в его лицо, а он… не видит моего взгляда. И тут, наконец, понимаю: он завидует мне. И Тоше! Вспоминаю Тюбикову картину, с которой он пришёл в нашу школу. Маленькая девочка, лет пяти, обеими руками сжимающая верёвку с шариком, взлетает вместе с шариком. Платье на девочке — лёгкое, голубое, а шар — жёлтый. Да Тюбик страдает от того, что не состоялся. Хорошая была картина.

Он очень умён. Он, как и я, хотел признания. Но рядом с ним не случилось Тоши. Он не услышал Тошу, не увидел, не понял, он уже был отравлен, когда Тоша вошла в наш класс.

— Она проповедует боженьку! — говорит зло Тюбик. — Она ненавидит наше общество. Она…

— Помнишь твою девочку с шаром? — прерываю его.

Тюбик встряхивает пышной шевелюрой, начинает моргать.

— Какую мою девочку?

— С воздушным шаром! — говорю я мягко. — Наивную, маленькую девочку с жёлтым шаром. Она болтает ногами и смеётся, она так рада, что оторвалась от земли. Или пусть по-другому: взлетела!

— Замолчи! — кричит Тюбик. И я окончательно понимаю: он завидует мне и Тоше, он не может простить нам, что не состоялся. Он тоже мог стать художником!

— Ты был очень талантлив! — подсыпаю я соль на его раны.

— Замолчи! — кричит Тюбик и поворачивается к Жэке так, чтобы меня не видеть.

И я снова смеюсь.

— Оранжевый свет, да будет тебе известно, у солнца. У тебя тоже был в картине оранжевый свет! При чём тут религия? Иванова любила солнце.