|
Эти странствия, как мне казалось тогда, длились несколько месяцев или даже лет. Это было сложное путешествие в бесконечных и уникальных высших измерениях, вне пространства и времени. Полное подавление активности неокортекса – коры головного мозга – должно было вывести из строя чуть ли не все мои остаточные впечатления и память, однако по выходе из комы меня неотвязно преследовали сверхреальные воспоминания, яркие и сложные. Сначала я верил своим врачам и их словам, что «умирающий мозг может выкинуть любую штуку». В конце концов, я сам когда то говорил своим пациентам то же самое.
Последний, контрольный, раз я посетил главного невролога, лечившего меня, в начале января 2010 года, четырнадцать месяцев спустя после выхода из опасной недельной комы. До комы доктор Чарли Джозеф был моим другом и ближайшим коллегой, он вместе с другими врачами боролся с моим ужасным менингоэнцефалитом, попутно фиксируя неврологический ущерб. Он досконально изучил ход моего выздоровления (удивительный и неожиданный, учитывая тяжесть моей болезни) – ознакомился с результатами всех осмотров, МРТ и КТ, сделанных во время комы, и сам провел полное неврологическое обследование. Хотя было очень соблазнительно признать мое удивительное выздоровление загадкой и забыть о нем, я не мог этого сделать. Наоборот, я хотел найти объяснение моему путешествию во время комы – сенсорному опыту, полностью опровергающему наши консервативные неврологические концепции о роли неокортекса в подробной сознательной деятельности. Тем ветреным зимним днем, во время последней дискуссии с доктором Джозефом, тревожная мысль о том, что основные принципы неврологии неверны, завела меня в иные области знаний.
– Я не нашел никаких объяснений тому, как в глубокой коме могли возникнуть столь яркие, сложные и живые психические переживания, – сказал я ему. – Они казались более реальными, чем все, что я когда либо испытывал. – Я рассказал ему о бесчисленных отчетливых подробностях событий, происходивших со мной с первого по пятый день моей недельной комы. Однако неврологические обследования, лабораторные анализы и результаты лучевой диагностики подтвердили, что мой неокортекс был слишком поврежден тяжелым менингоэнцефалитом, чтобы позволить подобный сознательный опыт. – Как мне все это объяснить? – спросил я своего друга. Никогда не забуду улыбку Чарли, когда он понимающе посмотрел на меня и сказал: – В наших представлениях о мозге, рассудке и сознании много пробелов, и загадка твоего удивительного выздоровления может указывать на что то очень важное. Тебе прекрасно известно, что в клинической неврологии есть множество доказательств того, что нам предстоит долгий путь, прежде чем мы сможем претендовать на любого рода понимание. Я склонен принять твое загадочное исцеление за очередной элемент пазла, который сильно повышает шансы хоть как то понять природу нашего существования. Радуйся! Я счел обнадеживающим тот факт, что высококвалифицированный и толковый невролог, тщательно изучивший все особенности моей болезни, увидел грандиозные перспективы, которые открывали мои воспоминания о глубокой коме. Чарли помог мне трансформироваться из ученого материалиста, гордого своим академическим скептицизмом, в человека, знающего свою подлинную природу и заглянувшего на другие уровни реальности. Конечно, это было нелегкое время – те первые месяцы исследований и растерянности. Я знал, что рассматриваю концепции, которые многие в моей сфере сочтут из ряда вон выходящими, если не еретическими. Кто то мог посоветовать мне оставить свои изыскания и не совершать профессионального самоубийства, рассказывая такую невероятную историю.
Не соблазняться вымыслом о предполагаемом мире, а стремиться иметь дело с миром таким, каков он есть. Всем, кто хочет лучше понимать жизнь, стоит перенять этот подход.
Мы с доктором Джозефом пришли к мнению, что мой мозг был тяжело поврежден опасным для жизни бактериальным менингоэнцефалитом. |
