А книга — это чудо. Понимаете, это все, что я написал вот сейчас, — этого всего не было. То есть это было… Во мне, скажем.

Великое чудо…

И вот со мной едет человек. Мы живем на одной лестнице. И сойдем на одной остановке. Он едет с женщиной. Такая, уже не очень, женщина… В первый раз ее вижу. А вот про него я как много- знаю! Конечно, мы даже не здороваемся, не знакомы. Но в том смысле, что я хожу по улицам, вижу тысячи людей, — по сравнению с ними — я знаю о нем ужасно много. На одной лестни-це все-таки. Так, от разу до разу, словно и не слушая, узнал о нем от разных людей. Отец, например, был с ним знаком, когда еще был студентом. И мама. Он вертихвост, по словам. Седой, немолодой уже человек, а вертихвост. Так и остался со студенческих лет. С тех пор они его и не узнали… Завкафедрой, седой человек, а вертихвост. Говорят, он замечательно катался на коньках, прекрасный был фигурист. Была у него первая жена. Умерла. Побродил, побродил — появилась еще женщина, с его кафедры. Вертихвост… Славная была, красивая. Ее я уже помню. Маленький был, а очень она мне нравилась. Дети у них были, Маша и Ваня. Ваня уже в школу пошел. А мама летела из командировки, и самолет разбился. Тогда весь Ленинград говорил об этом. С какой-то делегацией разбилась. И вот он ходит, вертихвост, с сеткой, набитой картошкой, фунтиками разными, ходит, фигурист… Пьяный все чаще. Худенький такой, седой, маленький мужчинка. Однажды совсем до дому не дошел — свалился. Завкафедрой, что студенты подумают!.. В газетах писали. А то тащит его Ваня за рукав: «Ну пойдем, папочка. Не надо, папочка…» Тащит домой. Самое великое — дом… Что — книги! А то — однажды подошел ко мне. Никогда мы не здороваемся даже. Подошел и с особым вызовом, гордо так говорит: «Дайте мне пятнадцать копеек, я вашего отца знаю — я отдам». Неловко ему было пятнадцать копеек потом отдавать — не отдал… А когда трезвый, ходит такой неистребимый — седой, худенький, маленький, — делает красивое лицо, по-особому проходит мимо женщины, подпрыгивает при каждом шаге, чтобы казаться выше. Вертихвост… И сейчас едет со мной в автобусе. Мы сойдем на той же остановке. С ним женщина. И слышу, говорят они На «ты» о делах кафедры. А времени двенадцать ночи, и едут они домой, туда же, куда и я.

Можно написать об этом рассказ, повесть, роман — все об этом же. И вряд ли это будет больше того, что сидит в автобусе маленький человечек…

И вот я… Достать, что ли, велосипед. Приспособить к ободам колес лампочки… Синие, красные, зеленые. Надеть на голову кепку-«лондонку» до ушей… И поехать. Темным вечером. Я еду — колеса крутятся. И с ними — лампочки. Зеленые, синие, красные. А у меня кепка-«лондонка» на голове. Зеленое, синее, красное… Словно это бал-маскарад. И шутихи летают в небе, крутятся и. сыплют искрами. И серпантин, и канитель… Или я сижу на лошадке и мчусь по кругу и машу флажком красным…

Вот площадь. Что-то около одиннадцати. Это круглая площадь, с круглым сквером посредине, и круглые шары фонарей вокруг сквера. И шары окружены каким- то круглым туманом. К этим шарам тянутся ветки, заиндевелые, белые. Автобус едет по кругу площади, и меня прижимает к стенке. Центробежная сила.

И автобус останавливается. У Филармонии. Видно, кончился концерт. Это, наверно, субъективно — я редко бывал в Филармонии, — там всегда масса девушек. Их почему-то даже больше, чем старушек, и, конечно, больше, чем парней. Почему-то они Очень ходят в Фи-лармонию. И не то чтобы они были «синие чулки» и некрасивые — очень даже симпатичные девушки.