10 января советская милиция отмечала свой профессиональный праздник. Вечером в Колонном зале Дома союзов состоялся традиционный концерт, на котором выступали признанные мастера отечественной эстрады. Среди них был и "пан Зюзя" из "Кабачка "13 стульев", в миру — актер Зиновий Высоковский. Причем, по первоначальной задумке сановных начальников, пан Зюзя ни в каком праздничном концерте выступать не должен был — он тогда угодил в опалу из-за своих эстрадных монологов. Но сам министр внутренних дел Николай Щелоков пробил ему место в концерте. Дело было так. За несколько дней до концерта Щелоков позвонил Высоковскому домой и пригласил его приехать к себе на Огарева, 6. "Хочу записать ваш монолог еврея-аптекаря из "Интервенции". Уж очень он мне нравится, я ведь сам бессарабский человек" (Щелоков до приезда в Москву работал в Молдавии, а этот монолог услышал на юбилейном вечере Театра сатиры в самом начале октября). Высоковский, естественно, приехать согласился.

Запись монолога проходила прямо в кабинете Щелокова: под это дело он приспособил магнитофон "Грюндиг", который ему подарил министр внутренних дел ФРГ. Когда все было закончено, Щелоков выразил желание, чтобы артист выступил с этим же монологом и на концерте в День милиции. "Не могу, — ответил ему Высоковский. — С некоторых пор наше телевидение не подпускает меня к себе на пушечный выстрел". — "Ничего, теперь подпустит", — с металлом в голосе сказал министр и тут же набрал по вертушке номер председателя Гостелерадио Лапина. Их разговор занял всего лишь несколько минут: Лапин заверил Щелокова, что лично внесет имя Высоковского в список приглашенных артистов, причем даже не будет "литовать" (подвергать предварительной цензуре) текст его монолога. О том, как прошло его выступление на концерте, вспоминает сам 3. Высоковский:

"В конце первого отделения выхожу я. В жилетке и в очках. Прямой эфир. В зале несколько сот людей в погонах. Я тихо (как и полагается по образу) бормочу первые слова монолога: "Сумасшедшее время. Сумасшедшая жизнь. Сумасшедшие люди. Все куда-то бегут". В зале наступает гробовая тишина. За сценой слабый стон и шорохи: упала в обморок редактор с телевидения. Я стараюсь не замечать зал, я думаю о телезрителях, которые должны корчиться от смеха, для них я работаю. Из зала нет ни одной улыбки, полное ощущение, что я читаю некролог всем членам Политбюро. Щелоков быстро понял, что меня надо спасать, приподнялся в своем седьмом ряду и хлопнул в ладоши. Один раз. Зал разразился шумными аплодисментами. Я на ватных ногах откланялся. За сценой от меня шарахались, как от чумного. Я решил не ждать ни угощений, ни благодарностей, ни машины и тихо поплелся на выход. Героем концерта был Юрий Гуляев. Ему Щелоков даже прислал записку: "Юра, я прошу тебя выступить и во втором отделении". И Гуляев-то меня и догнал: "Ты что? Куда ты?" Обнял меня и водил за собой повсюду, пока навстречу нам не попался Щелоков. Щелоков облобызал Гуляева, Юра подсказал: "А Зяма?" Министр пожал мне руку и громко произнес: "Вы человек большого мужества и сделали большое дело!" Только моя рука отцепилась от руки Щелокова, как тут же ее облепили все кому не лень: пожалте на банкет, позвольте вас, а не угодно ли машину, ах, как нам понравилось… Через несколько дней в "Нью-Йорк тайме" появилась статья: "На вечере полицейских Высоковский на для всех понятном языке отпускал шутки по поводу эмиграции евреев из СССР. Этого узнаваемого языка мы не слышали по телевидению ни разу за всю историю СССР.