А теперь из жизни сильных мира сего перенесемся в жизнь простых советских граждан. В те годы, о которых идет речь, огромной популярностью у сильного пола столицы пользовались пивные, которых в Москве было что грибов после дождя. Помню, напротив Сада имени Баумана, на углу Гороховского переулка и улицы Карла Маркса, был пивной подвальчик, где всегда толпились толпы страждущих. Будучи тогда еще сопливым мальчишкой, я буквально исходил любопытством хотя бы раз заглянуть в нутро этого заведения. Но каждый раз, когда я оказывался возле пивной, мои ноги сами сворачивали в сторону. Никак я не мог преодолеть робость, чтобы пройти мимо толпы страждущих, которые с кружками в руках стояли у входа, и спуститься вниз. Так продолжалось очень долго, пока наконец вместе с кем-то из приятелей мы не набрались смелости и не заглянули в пивное чрево. То, что я увидел там, повергло меня в ужас: полутемное помещение было битком забито преимущественно мужиками, причем воздух был настолько сперт, что у меня с непривычки начало резать глаза. Пробыв там меньше минуты, мы с дружком пулей выскочили на чистый воздух, дав себе слово больше никогда туда не спускаться. Кстати, сейчас на этом месте никакой пивной уже давно нет, хотя сама дверь в подвальчик существует, но ведет она теперь в подсобные помещения коммерческого магазина.

Однако вернемся в апрель 73-го, а именно — в одну из столичных пивных, которая располагалась аккурат возле Бутырской тюрьмы и называлась в народе "Стрелка" (за то, что стояла на пересечении двух трамвайных путей). Об одном эпизоде, который произошел в этой пивнухе в апреле 73-го, вспоминает В. Саженцев:

"Под ногами в тот день хлюпал смешанный с грязью и рыбьей чешуей снег. Мы стояли своей компанией и зачем-то перешли с пива на дешевый портвейн. Водки, помнится, в магазине не случилось. Портвейн мы наливали прямо в пивные кружки.

Мы не заметили, как рядом примостился не старый еще мужчина. Страшен был его взгляд. Пальцы дрожали. Лицо покрывала испарина. Впрочем, мало ли в пивной бывает таких людей. Мало ли у кого дрожат пальцы… И только позже кто-то из нас обратил внимание, что снег под мужчиной — красный. "Эй, мужик, — сказали мы ему, — у тебя кровь идет". Он скосил глаза, вздохнул. Поддернул рукав. Между локтем и запястьем была у него рана — косой такой разрез, чуть прикрытый лоскутком кожи… "Тебе же к врачу надо". Он медленно покачал головой: "Врача не надо… Я жену только что убил. Какие уж тут врачи". — "Ты что несешь?" — ужаснулись мы. "А чего ж не убить, — ответил несчастный, — раз она… Не хотел — получилось. Хорошо, дочка у матери сегодня, не видела. Монтажником работаю. Командировки. То-се. Вот и нашла она себе другого. Загуляла" — "Ну, и бросил бы ты ее к чертовой матери", — не к месту сказал кто-то из нас. "Бросил бы… Да ведь, получается, она меня бросила". — "Убивать-то зачем?" — "Зачем, спрашиваешь? А затем, что она сравнивала…" И он сообщил, что именно сравнивала она. "Чем ты ее?" — "Какая разница, чем… Руками. У нее, правда, нож оказался. Видно, отмахнулась. Я и не помню". — "И куда ты теперь?" — "Ментам сдаваться. Куда ж еще… Вот решил напоследок зайти по старой памяти пивка на "Стрелке" выпить". — "Это ты зря, скажут — пьяный, за это могут срок накрутить". — "А мне по фигу. Ладно. Идти уже пора. Не пьется сегодня пиво. Кислое оно сегодня… Бывайте".

Он выплеснул остатки пива на покрасневший снег. Наморщился, видно, почувствовал-таки боль в раненой руке. И ушел.

Напились мы тогда чудовищно.