- Договорился! - сказал главреж так, будто покорил Эверест. - Сегодня после представления к тебе придет художница. Разбирайся с ней сам, а мы по эскизу за три дня сварганим тебе новый костюм.

- Спасибо, - быстро сказал Иван, не ожидая подробностей - Хочется верить, что так и будет. До свидания.

С тем и вышел.

Проходя мимо старенькой вахтерши, он стремительно поздоровался и ускорил шаг, но она окликнула его и звала до тех пор, пока он, поморщившись, не вернулся к ее окошку. Время-то поджимало, все одиночники уже вышли на манеж, страшно хотелось работать.

- Ты что о Леночке не спросишь? - напустилась на него вахтерша. Тебе не интересно, что врачи говорят? Ни разу не позвонишь, не зайдешь...

- И без меня найдется, кому звонить, - объяснил Иван. - Полон коллектив женщин, они любят в больницу с передачами бегать.

И собрался удирать, но вахтерша опять высунула в окошко голову, повязанную поверх теплого платка кокетливой газовой косынкой.

- Стой, тебе говорят! - сердито сказала она. - Я вчера тебя смотрела.

- Ну и как? - с торопливой вежливостью спросил Иван.

- Мельчишь! Набросал, набросал своих корючек, опомниться зрителю не даешь, новые корючки лепишь. Вот Кисс в манеже был - король! Знал себе цену. Не суетился...

- Спасибо, Софья Леонидовна, - ошарашенно поблагодарил Иван. Насчет корючек все было, пожалуй, справедливо. Он и сам чувствовал, что в номере накопилась всякая дребедень и беготня. Но словечко "мельчишь" ему очень не понравилось - чем бы он такого заслужил?

Буквально из воздуха возник у проходной черноусый человек и хлопнул Ивана по плечу.

- Вах! Шайтан! - с неподдельным изумлением в голосе приветствовал его Иван. Причем изумление было отработано почти по Станиславскому.

Странное дело - хватило одного осетина в коллективе, чтобы все, включая малых детей, заговорили с отчаянным кавказским акцентом. Это была очередная маленькая мода замкнутой группы людей, и даже стойкий к таким поветриям Иван ей поддался.

Осетин Гриша, уже с природным акцентом, пожаловался на гнедого ахалтекинца Абджара, на ушедшего в запой конюха Тетерина, еще на сквозняки, и ушел. Он репетировал с джигитами рано, сразу же после николаевских тигров, и уже освободился.

В гримерке Иван натянул древнее тренировочное трико, открыл чемодан и про себя поздоровался с красными мячами, а с одним - особо.

Давным-давно, когда Иван переделывал номер, ему изготовили новенький реквизит. Но один из мячей первым делом потерял опоясывающую его серебряную полоску, остался только маленький хвостик. Ивану стало жаль беднягу. Полоску он навел серебряной краской, прозвал обиженный мяч Хвостиком и специально для него ввел в комбинацию новое начало, где Хвостик исполнял соло на локтях Ивана. Потом Иван решил, что Хвостик приносит удачу, и самые сложные трюки начинал с него.

Иван нашел на манеже подходящее место, вынес стояк с булавами и кольцами, поставил на барьер сумку с мячами и включил Мэгги погромче. Музыка была - все те же внушающие бодрость ричеркары Андреа Габриэли.

Эти три часа манежного времени предназначались одиночникам. Рядом антиподистка Наташа, лежа на тринке, ссорилась с мужем-ассистентом, который не мог удачно закинуть расписной бочонок на ее длинные-длинные ноги в мягких белых сапожках, устремленные вверх. Эквилибрист Еремеев то и дело валился с пирамиды катушек - тоже пробовал что-то неслыханное. Несущиеся по кругу хитрым клубком клоуны норовили сбить Ивана с ног.

Но через несколько минут он уже ничего не слышал, кроме Мэгги, и ничего не видел, кроме мячей.

Иван охотился за крайне важным для него ощущением - когда рук как бы нет, а мячи не взлетают-опускаются, но висят над запрокинутым лицом наподобие облака, колеблясь в неустойчивом равновесии. А сам Иван чтобы удерживал в воздухе это облако не ловкостью рук, а силой своего напряженного взгляда.