Аврора — Казимиру, 1 августа 1824 года: Мой милый друг моя любовь, как мне грустно, что я пишу тебе, вместо того чтобы соворить с тобой, как грустно не быть рядом с тобою и думать, что это только первый день нашей разлуки! Какой долгой кажется мне разлука и какой одинокой я себя чувствую! Я надеюсь, что ты не часто будешь покидать меня, мне так трудно без тебя, я никогда не привыкну к этому. Просто не понимаю, что со мной сегодня делается… Я еще не пришла в себя от волнения и слез. Но ты не беспокойся, мой ангел; я все сделаю, чтобы не расхвораться и, конечно, чтобы не заболел наш дорогой малыш. Но нельзя, чтобы такие дни, как сегодня, повторялись часто! Я не могу не плакать, когда вспоминаю момент твоего отъезда… Боже мой! Скорее бы суббота, ведь ты вернешься в субботу!.. Покойной ночи, любовь моя, мой дорогой, голубчик мой. Иду спать и плакать, одна в своей постели…

Плесси, четверг 19 августа 1824 года: Теперь меня будит малыш, ведь нет моего ангела, чтобы охранять мой сон… Когда ты вернешься, я буду спать как убитая в твоих объятиях. Твой сын капризничает… Никогда я так не скучала по тебе, никогда еще мне так не хотелось, не было нужно быть рядом с тобой, быть в твоих объятиях!.. Было бы очень хорошо, если бы ты вернулся к балу, в день святого Людовика; я великолепно к нему подготовилась, то есть сшила изумительное платье из крепа, присланного Кароном. Впрочем, я думаю, что, выехав в понедельник, ты приедешь в среду слишком усталым и едва ли захочешь идти на бал. Может быть, тебе и в самом деле лучше выехать во вторник? Как ты думаешь, мой ангел? Решай сам… Прощай, мой ангел, моя любовь, жизнь моя. Я тебя люблю, обожаю, целую от всего сердца, обнимаю тебя тысячу раз…

Июнь 1825 года: Одиннадцать часов вечера. Я уже в постели, а тебя нет со мной… В прошлую ночь мне было так холодно, что я почти заболела… С нетерпением жду пятницы…

Не нужно принимать буквально все то, что пишется. Этим тоном госпожа Дюдеван отчасти хотела польстить своему господину и повелителю. В действительности же оба боялись теперь остаться наедине друг с другом в Ноане. Не говоря ни слова, они оба, по обоюдному молчаливому согласию, избегали объяснения. Она старалась смотреть на все глазами мужа и, чтобы добиться этого, насиловала себя. Отсюда происходило недовольство самой собой и вообще всем на свете. Где жить? В Париже? Их доходов на это не хватало. Они сняли павильон в Ормессоне. Унылый пейзаж, с садами и высокими деревьями, был очень своеобразен. Авроре понравилось это уединенное место, и она с сожалением оставила его после того, как Казимир поссорился с садовником. Но так как грусть все время возвращалась к ней, тягостная, непреодолимая, она отправилась к своему бывшему духовнику, аббату де Премор.

Он очень изменился, говорил таким слабым голосом, что она едва понимала его. И все же он утешал ее так же ласково, так же убедительно. «Он доказал мне, что меланхолия, которой я предалась, представляет большую опасность для души, что она открывает дорогу дурным впечатлениям и располагает к слабости. Какое было бы счастье, если бы я могла следовать его советам и вновь обрести мою веселость и мужество!..» Но аббату де Премор не удалось вернуть ей ни того, ни другого. Слишком умный, слишком снисходительный, слишком человечный, старый иезуит не мог излечить ту болезнь, причина которой была ему ясна. Аврора, жаждала абсолютной веры. Земная жизнь не дала ей того, на что она надеялась; ей хотелось прибегнуть к верованиям своей юности. Аббат посоветовал ей искать уединения в знакомом ей монастыре. Настоятельница монастыря, госпожа Эжени, дала свое согласие. Одобрил это и Казимир: «Мой муж не был религиозным человеком, но ему нравилось, что я верующая».