Сейчас трудно вспомнить, что именно я ей говорил, и что отвечала мне она, но, в любом случае, я узнал ее очень хорошо. У меня сложилось впечатление, что она правила королевством — не материальным, не духовным, но особым, своим, лунным. В нем гуляли волны: откатываясь, набегая, низкая вода, высокая вода, никогда не останавливаясь, все время находясь в движении, вверх-вниз, вперед-назад, опускаясь и подымаясь, затапливая все вместе с приливом и отступая при отливе — и эти волны влияли на нашу жизнь. Они влияли на рождение и смерть, на все процессы, происходящие в организме. Они влияли на спаривание животных, на рост растений и даже на разрушительную работу заболеваний. Они влияли на действие лекарств, и целый сонм лечебных трав принадлежал лунному знаку. Обо всем этом я узнал, общаясь с Луной; я почувствовал, что я узнал бы многое и обо всем, если бы мне удалось изучить ритм и периодичность испускаемых ею волн. Но я не смог постичь это, поскольку Луна учила меня всяким абстрактным вещам, а уловить какие-то детали мне не удавалось, ибо мой мозг не был способен воспринять их.

Я обнаружил, что, чем больше я проводил с ней времени, тем лучше ощущал исходившие от нее волны; вся моя жизнь теперь проистекала синхронно с ними. Моя жизненная сила увеличилась; я чувствовал ее приливы и отливы внутри себя. Даже когда я писал о ней, я писал созвучно ее ритмам (если вы это заметили), тогда как, повседневные события я бытописал в ритме каждодневного стаккато. Как бы то ни было, пока я болел, я самым странным образом жил одним временем с Луной.

Наконец моя болезнь отступила (как это обычно случается с болезнями), и я потихоньку, полуживой, сполз вниз по лестнице. Семья была очень внимательна ко мне; в глазах у моих домашних еще сквозил испуг, и было похоже, что история с моей болезнью произвела на них большое впечатление. Однако, когда обнаружилось, что такие сцены постепенно переходят в ежедневную рутину, каждый потихоньку начал от этого уставать, поскольку спектакль перестал быть новинкой сезона и стал уже далеко не таким зрелищным. Доктор уверил домашних, что, какими бы смертельными ни казались эти приступы, я от них не умру; поэтому они сразу начали относиться к ним более философски, позволяя мне сражаться с болезнями один на один и самому одерживать победу. Но я не разделял их подхода. Боюсь, я никогда не относился к приступам философски; каждый раз я паниковал, как впервые. Теоретически можно знать, что не умрешь, но есть что-то очень тревожащее в прекращении доступа воздуха в легкие, поэтому поневоле начинаешь паниковать.

Итак, как я уже сказал, все привыкли к моей новой болезни, и она начала всем надоедать. Дело в том, что путь от первого этажа до моей спальни, да еще с подносом в руках, — дело нелегкое. Я тоже начал несколько уставать от себя, потому что в периоды слабости лестница отнимала у меня много сил. Встал вопрос о переселении меня в другую комнату. Выбор ограничивался напоминавшей узилище комнатой с окнами во двор — если не считать вариантов, связанных с выселением других, — и должен заметить, что перспектива жить в подобии тюремной камеры меня не радовала.

И тут неожиданно мне в голову пришла мысль: внизу, в самом конце узкой и длинной полосы, пышно именуемой нами садом, было нечто вроде хлева, который можно было бы, наверное, переоборудовать в подобие холостяцкой квартирки. В ту же секунду идея захватила меня полностью, и я решил спуститься с небес, оставив там лавры мыслителя, дабы посмотреть, что с этим можно сделать.

Все заросло ужасно, но я храбро прокладывал себе дорогу, двигаясь по давно заброшенной тропинке, пока не достиг сводчатого церковного проема с маленькой дверью, сделанной заподлицо с древней кирпичной стеной.