— Вам, верно, не раз приходилось спасать утопающих?

Мануэл вынимает изо рта трубку, садится, вытянув ноги.

— Однажды в шторм у входа в бухту перевернулся баркас. А до того на нем ветром фонарь задуло. На море такое творилось — прямо светопреставление…

Толстяк тут же вставляет, что, слава богу, на сей раз шторма можно не опасаться: ночь ясная и тихая.

— Я в ту ночь тоже был в море, однако уцелел. Фонарь мой, правда, тоже погас, и болтался я в кромешной тьме — ни зги было не видно.

Антонио Балдуино улыбается. По душе ему жизнь морского волка. Но Мануэл-то знает все это не по рассказам.

— С того баркаса, должно быть, уже виден был город, но они так и не смогли войти в бухту. Море страшно разбушевалось, знать, повздорило с рекой…

Мануэл мрачнеет:

— Хуже нет, когда море повздорит с рекой… Уж так бушует…

— Ну, а баркас?

Мануэл вроде уже забыл про баркас.

— Да, на баркасе этом семья одна возвращалась домой, в Баию. Они хотели поскорей вернуться и не стали ждать парохода, который отплывал только на следующий день… В газетах так писали.

Он еще раз затягивается:

— Вот и поспешили — прямо на дно морское. Потом тела их выловили, а двоих так и не нашли.

«Скиталец» шел быстро, накренившись на один борт, следуя течению реки, а она извивалась, то разливаясь широким бассейном, то сужаясь в еле проходимый канал.

— Никак я не могу забыть, как вода плюхала о перевернутый баркас: глю-глю… глю-глю…

И Мануэл показал, как делала вода.

— Глю-глю, словно она что-то заглатывала…

— А разве там не было девушки-невесты, которая звала своего жениха? И ангел-хранитель ее спас? — прервал Мануэла Толстяк.

— Они уже все были мертвые, пока мы добрались до баркаса.

— Утопли вместе с ангелом-хранителем, — засмеялся Балдуино.

— У тонущих нет ангела-хранителя… Богиня Вод берет себе всех, кто только ей приглянется…

Толстяк все выдумал: и про девушку-невесту, и про ангела, но тут же стал уверять, что сам читал про это в газетах.

— Да тебя, парень, в то время еще на свете-то не было…

— Значит, это не про тот раз писали… Вы, верно, не знаете…

Но тут внимание Толстяка привлекает какая-то совсем новая звезда — такая огромная и яркая. И он кричит с восторгом первооткрывателя:

— Смотрите, новая звезда, и какая красивая… Это моя, моя… — Толстяк в страхе, как бы кто-нибудь не присвоил себе его находку.

Все смотрят на звезду. Мануэл смеется:

— Это вовсе и не звезда. Это плывет «Крылатый». Он стоял в Итапарике, когда мы шли мимо, брал пассажиров. А теперь он хочет нас обогнать. — Последние слова Мануэла относятся уже к «Скитальцу», и, говоря их, Мануэл нежно поглаживает руль.

Он смотрит на Толстяка и Балдуино:

— «Крылатый» идет полным ходом, Гума рулевой что надо, но с нами им не тягаться, вот увидите…

Толстяк горюет: была звезда и нет звезды. Антонио Балдуино удивляется:

— А как вы, дядюшка Мануэл, угадали, что это «Крылатый?»

— А по свету фонаря…

Но ведь у всех баркасных фонарей свет одинаковый, и Антонио Балдуино, хоть и не мог спутать, как Толстяк, фонарь со звездой, поскольку свет фонаря все время движется, но все же откуда Мануэлу известно, что это именно «Крылатый»? А может, это один из портовых катеров? Антонио ждет. Толстяк высматривает на небе еще какую-нибудь новую звезду взамен утраченной.